и за кожаными стенами яранги, нет места нежным и струящимся мелодиям, колыбельным, печальным или радостным напевам. Но нет, с самого рождения маленького луоравэтлана сопровождает нежная мелодия материнской колыбельной, затем возникает мужественный напев песни над поверженным зверем, завораживающий шаманский голос, часто подражающий с удивительной точностью звериным голосам, природным шумам. Даже, казалось бы, в абсолютной тишине полярной ночи, когда в небе колышется лишь многоцветный занавес полярного сияния, луоравэтлан слышал «шепот сияния». Существовало поверье, что если громко свистнуть, то движение разноцветных полос ускорялось, и тогда надо было быть особенно осторожным, ибо вас может задеть ненароком концом сияния и вы получите вечный ожог. Морской прибой задавал ритм, и удары бубна повторяли этот на первый взгляд монотонный звук, отмеряя время, дробя на отрезки вечное течение жизни. Возможно, что именно звук морского прибоя задал ритмику чукотских танцев, придал четкость движения исполнителям берингоморских танцев морских охотников. Я был свидетелем творческого процесса некоторых певцов, среди которых особенно славились Рентыргин и Атык. Рентыргин жил в тундре, кочевал с небольшим стадом оленей среди холмов южнее Уэлена, там, где, собственно, и кончался Чукотский полуостров. Он часто приезжал в Уэлен и обычно останавливался в нашей яранге. Вечерами при свете угасающего жирника он вполголоса напевал сочиненные на просторе мелодии, как бы примерял их на слух немногочисленных обитателей нашей яранги, что-то менял, иногда надолго замолкал, устремляя взгляд вдаль, за стены мехового полога. После того как мелодия обретала очертания, обрастала укрепляющими ее акцентами, наступала пора сочинения танца. Здесь уже требовался простор, и обитатели тесного полога отодвигались от сочинителя. Движения танцора были скупы, схематичны, они состояли из немногочисленных издревле утвержденных жестов. Смысл танцу придавала последовательность исполнения этих движений. Они были как бы те семь нот, из которых состоит мелодия. После того как танец-песня как бы утверждался «художественным советом» нашей яранги, Рентыргин выносил свое сочинение уже на суд молодых исполнителей, которые разучивали и мелодию и танец, следуя указаниям автора. Новая песня-танец исполнялась на ежегодном песенно-танцевальном фестивале, который проходил в Уэлене в пору недолгого затишья, когда заканчивалась весенняя охота на моржа, но еще не начиналась китовая страда и осенний забой моржей. Обычно к этому времени берег окончательно покидали льды и галечная полоса становилась чистой и нарядной от разноцветных камешков, отполированных холодными водами Ледовитого океана. На это торжество съезжались гости со всех ближних и окрестных селений — от Рыркайпия до Гуврэля и Сиреников, самыми желанными гостями и соперниками в танцах-песнях были соседи по ту сторону Берингова пролива, эскимосы из Большого и Малого Диомида, Уэльса, Кыгмина, с острова Святого Лаврентия. Гости устраивались прямо на галечном берегу, поставив свои вместительные кожаные байдары на ребро, чтобы защитить пламя костров от вечного ветра. Здесь же, под сенью байдарного днища, ставились палатки, устланные толстыми оленьими постелями. В хорошую погоду песенно-танцевальные соревнования происходили на воле, на землю расстилались полотнища парусов. В ненастье действо переносилось в школьное здание, где был довольно вместительный зал, получаемый из соединения двух соседних классов. Обычно исполнялись только новые произведения. Старые песни и танцы и классика — только по особой просьбе зрителей. Имена трех главных певцов-танцоров и авторов остались только в памяти старого поколения. Это были Атык, Рентыргин и эскимос с острова Малый Диомид — Мылыгрок. Давно ушли в историю эти грандиозные песенно-танцевальные торжища на галечном берегу уэленской косы. Ушли из жизни все три классика древнего берингоморского танца и песни. И лишь порой мелькнет в номерах государственного чукотско-эскимосского ансамбля «Эргырон» старый напев, в современном танце старый зритель уловит забытый жест… Европейская музыка зазвучала в наших ярангах с появлением граммофонов. Они носили и другие названия — виктрола и патефон. Мои земляки их охотно покупали или меняли на китовый ус, моржовые бивни и меха. И странно звучали в притихшем вечернем Уэлене, освещенном низкими лучами заходящего за Инчоунский мыс солнца, арии из опер, звуки мандолины, негритянские спиричуэлс, военные марши и чаще всего американский государственный гимн. Русская музыка появилась лишь с приходом советской власти. Почему-то сначала в Уэлен привезли довольно большую коллекцию еврейских народных песен. И только какое-то время спустя — русские народные песни. Но до профессиональных певцов русские песни мы слышали из уст тангитан, проживавших в Уэлене. Чаще всего они пели, предварительно приняв изрядную порцию горячительных напитков. Главные песни тех лет: «Шумел камыш, деревья гнулись», «Когда я на почте служил ямщиком», «Бежал бродяга с Сахалина». Иногда исполнялись революционные песни и песни времен гражданской войны… Эти песни мы учили в школе, на уроках музыкального воспитания. Настоящую русскую песню я услышал на старой, заигранной пластинке, чудом попавшей в Уэлен. Исполнительницей была знаменитая русская певица Ирма Яунземе. Несмотря на явно карельские корни своего имени, эта певица была настоящей предшественницей других знаменитых исполнителей русских народных песен — Лидии Руслановой, Людмилы Зыкиной. Именно с этих голосов русская песня заняла прочное место в моем сердце, и для меня нет милее и роднее русского распева, широты, раздолья, многоцветности. Трудно представить, но именно в русской песне одновременно можно - услышать и грусть-тоску, и радость, и гнев, и печаль — всю гамму человеческих чувств, смешать слезы радости и печали. Вслед за пластинками появились и советские напевы, не обязательно воинственные, вроде «Если завтра война, если завтра в поход», «Дан приказ ему на запад»… Довольно долго я мог только догадываться о смысле непонятных для меня русских слов. Иногда я подбирал свои чукотские слова, близкие по звучанию, порой чудовищные по значению. Так, долгое время в Уэлене чуть ли во всех ярангах крутили пластинку с романсом «Прощай, папанинская льдина, полярный мрак, полярный свет», посвященную первым дрейфующим полярникам, благополучно снятым со льдины ледоколом «Красин». Строчка «папанинская льдина» звучала для меня как «папанэн киятлинын», что значило «папина большая задница». Очарованность русской песней осталась у меня на всю жизнь. Следом за ней в Уэлене появились записи оперных арий, отрывки из популярных классических произведений. Они были для меня менее понятны, пока еще чужды. Не знаю, кому пришла эта идея, но буквально в последнее лето перед Великой Отечественной войной в Уэлен вдруг приехал самый что ни на есть симфонический оркестр Ленинградской филармонии. Оркестр был такой большой, что, даже разобрав перегородку между двумя самыми большими классами в школе, его нельзя было разместить там, и решено было дать концерт прямо на воле, у самой кромки океана. Никогда в жизни ни одному симфоническому оркестру не доводилось играть в таких фантастических декорациях. За оркестром расстилался Ледовитый океан с вкрапленными в зеленую воду обломками айсбергов, освещенных низким солнцем. На зеленой траве тундры стояли яранги, за ними блестела гладь лагуны, а дальше — опять тундра, зеленая, холмистая, испещренная потоками и зеркалами озер. На гальке расстелили несколько парусов, придавив их по краям небольшими валунами. Погода стояла тихая, почти безветренная. Слушатели принесли стулья, табуретки, китовые позвонки, приспособленные для сидения. Оркестранты были в черных фраках и белых манишках и напоминали стаю кайр, которые сидели на скалах неподалеку от Сенлуна. Полированные деки струнных отбрасывали блики, слепили глаза медные трубы, в больших и малых барабанах тускло отсвечивалось бледно-синее северное небо. Дирижер тоже был одет в цвета кайр, но в руке он держал небольшую тоненькую палочку наподобие той, чем хозяйки поправляют пламя в каменном жирнике. Когда оркестранты угомонились, умолкло разнобойное звучание инструментов, дирижер поднял палочку, и вдруг наступила тишина. Умолкли даже чайки-крачки, многочисленные обитатели птичьего базара у скалы Сенлун. Лишь тихо шипели волны и чувствовалось мощное дыхание океана. Дирижер вдруг вздрогнул всем телом, словно подпрыгнул на специальном возвышении, и воздух наполнился звуками, которые никогда не раздавались в этом краю почти полного безмолвия. Ведь птичьи крики, ритмичные удары волн, тяжелое дыхание проплывавшего вдали кита и хрюканье моржей были такими привычными, что человеческий слух уже не обращал на них внимания и считал частью окружающего ландшафта. Оркестр исполнял фрагменты из Первой симфонии Петра Ильича Чайков ского «Зимние грезы». Не было вступительной лекции, словесного объяснения музыки, и каждый слушатель переживал собственную жизнь — прошлое, настоящее и будущее. Я никогда не видел зеленого леса, бескрайнего поля, медлительных, широких рек, несущих свои воды к далеким моря, но, слушая эти волшебные звуки, воображал именно это. Поч