начала в Уэлен привезли довольно большую коллекцию еврейских народных песен. И только какое-то время спустя — русские народные песни. Но до профессиональных певцов русские песни мы слышали из уст тангитан, проживавших в Уэлене. Чаще всего они пели, предварительно приняв изрядную порцию горячительных напитков. Главные песни тех лет: «Шумел камыш, деревья гнулись», «Когда я на почте служил ямщиком», «Бежал бродяга с Сахалина». Иногда исполнялись революционные песни и песни времен гражданской войны… Эти песни мы учили в школе, на уроках музыкального воспитания. Настоящую русскую песню я услышал на старой, заигранной пластинке, чудом попавшей в Уэлен. Исполнительницей была знаменитая русская певица Ирма Яунземе. Несмотря на явно карельские корни своего имени, эта певица была настоящей предшественницей других знаменитых исполнителей русских народных песен — Лидии Руслановой, Людмилы Зыкиной. Именно с этих голосов русская песня заняла прочное место в моем сердце, и для меня нет милее и роднее русского распева, широты, раздолья, многоцветности. Трудно представить, но именно в русской песне одновременно можно - услышать и грусть-тоску, и радость, и гнев, и печаль — всю гамму человеческих чувств, смешать слезы радости и печали. Вслед за пластинками появились и советские напевы, не обязательно воинственные, вроде «Если завтра война, если завтра в поход», «Дан приказ ему на запад»… Довольно долго я мог только догадываться о смысле непонятных для меня русских слов. Иногда я подбирал свои чукотские слова, близкие по звучанию, порой чудовищные по значению. Так, долгое время в Уэлене чуть ли во всех ярангах крутили пластинку с романсом «Прощай, папанинская льдина, полярный мрак, полярный свет», посвященную первым дрейфующим полярникам, благополучно снятым со льдины ледоколом «Красин». Строчка «папанинская льдина» звучала для меня как «папанэн киятлинын», что значило «папина большая задница». Очарованность русской песней осталась у меня на всю жизнь. Следом за ней в Уэлене появились записи оперных арий, отрывки из популярных классических произведений. Они были для меня менее понятны, пока еще чужды. Не знаю, кому пришла эта идея, но буквально в последнее лето перед Великой Отечественной войной в Уэлен вдруг приехал самый что ни на есть симфонический оркестр Ленинградской филармонии. Оркестр был такой большой, что, даже разобрав перегородку между двумя самыми большими классами в школе, его нельзя было разместить там, и решено было дать концерт прямо на воле, у самой кромки океана. Никогда в жизни ни одному симфоническому оркестру не доводилось играть в таких фантастических декорациях. За оркестром расстилался Ледовитый океан с вкрапленными в зеленую воду обломками айсбергов, освещенных низким солнцем. На зеленой траве тундры стояли яранги, за ними блестела гладь лагуны, а дальше — опять тундра, зеленая, холмистая, испещренная потоками и зеркалами озер. На гальке расстелили несколько парусов, придавив их по краям небольшими валунами. Погода стояла тихая, почти безветренная. Слушатели принесли стулья, табуретки, китовые позвонки, приспособленные для сидения. Оркестранты были в черных фраках и белых манишках и напоминали стаю кайр, которые сидели на скалах неподалеку от Сенлуна. Полированные деки струнных отбрасывали блики, слепили глаза медные трубы, в больших и малых барабанах тускло отсвечивалось бледно-синее северное небо. Дирижер тоже был одет в цвета кайр, но в руке он держал небольшую тоненькую палочку наподобие той, чем хозяйки поправляют пламя в каменном жирнике. Когда оркестранты угомонились, умолкло разнобойное звучание инструментов, дирижер поднял палочку, и вдруг наступила тишина. Умолкли даже чайки-крачки, многочисленные обитатели птичьего базара у скалы Сенлун. Лишь тихо шипели волны и чувствовалось мощное дыхание океана. Дирижер вдруг вздрогнул всем телом, словно подпрыгнул на специальном возвышении, и воздух наполнился звуками, которые никогда не раздавались в этом краю почти полного безмолвия. Ведь птичьи крики, ритмичные удары волн, тяжелое дыхание проплывавшего вдали кита и хрюканье моржей были такими привычными, что человеческий слух уже не обращал на них внимания и считал частью окружающего ландшафта. Оркестр исполнял фрагменты из Первой симфонии Петра Ильича Чайков ского «Зимние грезы». Не было вступительной лекции, словесного объяснения музыки, и каждый слушатель переживал собственную жизнь — прошлое, настоящее и будущее. Я никогда не видел зеленого леса, бескрайнего поля, медлительных, широких рек, несущих свои воды к далеким моря, но, слушая эти волшебные звуки, воображал именно это. Почему? Неужто музыка способна на то, чтобы разбудить, настолько разогреть воображение, что ты можешь даже вообразить никогда не виданное? Есть сладкая тоска по будущему, по еще неизведанному, ожидание грядущего необыкновенного счастья — все это было в той невероятной музыке. Когда затихли последние звуки, долго не было аплодисментов, да и кто из моих соплеменников знал про эти знаки внимания? Потом захлопал кто- то из учителей, работников полярной станции, из уэленских тангитан, и только после этого к ним присоединились мои земляки. Первые такты Первой симфонии Чайковского я запомнил на всю жизнь. И этот оркестр, белые паруса, постеленные на мокрую гальку, тусклый блеск лакированных дек струнных, ослепительные блики медных труб — все это до сих пор живо в моей памяти, несмотря на то что прошло столько лет… Нельзя сказать, что с тех пор я стал любителем классической музыки. Некоторые произведения, услышанные мною большей частью по радио, оставляли меня равнодушными, не трогали мою душу. Пока не случилось одно потрясение, пережитое мной, когда я приехал учиться в Ленинградский университет. По обычаям тех лет первокурсники, прежде чем приступить к своим занятиям, примерно месяц проводили на сельскохозяйственных работах, помогая колхозникам убирать урожай. Это была прекрасная теплая осень, и я с удовольствием вязал снопы, косил, стоял у молотилки и даже управлял лошадью недалеко от станции Вруда в Волосовском районе. Пришло время возвращаться в Ленинград. На станции выяснилось, что поезд будет только рано утром, и я решил провести ночь на скамейке даже не в зале ожидания, а прямо на улице, под столбом, на котором висел неумолкающий радиорепродуктор. Тогда был такой обычай — радио вещало круглые сутки, и граждане Советского Союза обязаны были его слушать и денно и нощно. Тогда не было телевидения, и радио давало возможность быть в курсе событий, слушать новости о жизни всей огромной страны. Вещание разнообразилось концертными вставками, иногда из репродуктора можно было услышать трансляцию целого драматического спектакля, прослушать оперу с самыми знаменитыми голосами. Ночь была теплая и тихая, и я слушал радио в полудреме, порой просыпаясь, а больше я мирно спал. Но вдруг что-то заставило меня даже присесть на скамье. Музыка! Она лилась от черного репродуктора, установленного на деревянном столбе. Играл симфонический оркестр. С первых же секунд, как только я услышал первые такты, звуки заворожили меня, унесли куда-то из этого привокзального парка в прекрасный мир неосознаваемых, неосязаемых грез, растворили меня в мире, в пространстве, сделали меня частью этих прекрасных звучаний. И это воистину был эйнэв — призыв в волшебный мир. Вокруг меня продолжалась обычная жизнь, где-то шли люди, и даже иной раз до меня доносился их говор, далеко-далеко плакал ребенок, мычала корова, но все эти звуки существовали в другом мире, к которому я уже не принадлежал. Такое было ощущение, что я воспарил над всем миром, и на мгновение в моем сознании замелькали видения из прошлой жизни — галечная коса Уэлена с двумя рядами яранг, освещенная заходящими лучами солнца, лед на лагуне, испещренный лужами, морской осенний прибой, луч маяка, выхватывающий яранги из темной осенней темноты, моя собачья упряжка и я сам, сидящий с бабушкой Гивэвнэут на нарте, плывущей под черными скалами мыса Еппын, что около Сенлуна… Большой черный пароход «Жан Жорес», на котором я плыл из бухты Провидения на юг, во Владивосток… Я заново переживал расставание с родиной, тоску по покинутому миру, чувствуя, что это навсегда. Вдруг мелькнуло лицо моей мамы, наполовину закрытое краем капюшона цветастой камлейки… Я был одновременно и там, в мире музыки, на волнах прекрасных созвучий, в прошлом, и в настоящем, в этом привокзальном парке под деревянным столбом, на котором был прикреплен черный репродуктор. Я был охвачен необыкновенным волнением, порой даже чувствовал дрожь, какой-то сладостный озноб во всем моем теле, и не сразу понял, что музыка кончилась, умокли скрипки, трубы, барабан, звуки унеслись, растаяли в темноте теплой осенней ночи. Конечно, первое, что я вспомнил, это концерт на белых парусах в Уэлене много лет назад. Но здесь восприятие музыки было совершенно иным. Я запомнил эту ночь на всю жизнь. Диктор потом объявил: симфонический оркестр Московской филармонии исполнял Первую симфонию Калинникова. Эта симфония пронизана русскими мелодиями, задушевными мотивами, чувствами, которые могли родиться в душе человека, вскормленного величайшей в мире культурой — русской культурой. Это потрясение долго волновало меня. Некоторое время я жил неподалеку от здания Ленингр