го чая с крохотным кусочком сахара. Никаких запасов охотник не брал с собой. Это было нерушимое правило. Дядя Кмоль надевал пыжиковые нижние штаны, меховые чижи, торбаза, верхние штаны из хорошо выделанной нерпичьей шкуры, нижнюю меховую рубашку, верхнюю меховую кухлянку, а поверх всего — камлейку из плотной белой ткани. Само охотничье снаряжение состояло из винтовки в белом чехле из особо выделанной белой мандарки — нерпичьей кожи, мотка тонкой кожаной бечевы с акыном на конце. Акын — деревянная груша, утыканная остро заточенными крючьями. С ее помощью доставали с поверхности воды убитое животное. В руки охотник брал посох с кружком на конце и второй — с острым наконечником, с помощью которого пробуют крепость льда и крючком-багорчиком на другом конце. С этим снаряжением охотник отправлялся на морской лед при свете утренних звезд, чаще всего на северо-восток, под Черные утесы. Обычно у отдельно стоящей скалы Сенлун охотник круто поворачивал в море. Иногда требовалось пройти не один километр, чтобы добраться до движущихся ледовых полей, разводьев и широких трещин. Облюбовав разводье, охотник строил засаду, воздвигнув укрытие, отделенное пластиной плотного снега со стороны открытой воды, чтобы вынырнувшая за очередной порцией свежего воздуха нерпа не могла заметить его. Ожидание нерпы могло длиться часами. Бывало, что за целый день поверхность стылой воды оставалась ничем не нарушаемой. Охота на нерпу у ледового разводья — это адское терпение. Зато какая волнующая радость, когда вдруг с легким всплеском из воды показывалась блестящая, гладкая, словно отполированная нерпичья головка и большие круглые глаза пристально всматривались в ледяные берега! Убедившись в безопасности, нерпа начинала плавать, пересекая небольшое водное пространство, не замечая, что за ней движется черная мушка охотничьей винтовки. И тут раздавался громкий выстрел, разрывающий с невероятной громкостью белое безмолвие. Казалось, раскололось небо, разломались торосы, ропаки, синие обломки айсбергов. Нерпа неподвижно лежала на водной глади. Охотник быстро разматывал акын и бросал деревянную грушу так, чтобы она упала чуть дальше добычи. Подцепив убитую нерпу, охотник подтягивал ее к себе, вытаскивал на лед. Оттащив тушу подальше от края льдины, охотник снова занимал свое место в засаде и застывал в ожидании. Редко, но случалось, что над водой показывалась головка еще одной нерпы. Это считалось большой удачей. Охотник, отягощенный двойной добычей, шел медленно. Еще издали можно было догадаться, что он буксирует на ремне двух нерп. Добытчик обычно возвращался в сгущающейся вечерней мгле, и для него возжигали в каменной плошке маячок-пламя. Прежде чем добычу втаскивали в теплый полог для разделки, совершался обряд «встречи». Женщина выносила ковшик с водой, и непременно с небольшой плавающей льдинкой. Охотник обливал голову убитой нерпы, выпивал остаток воды, а последние капли выплескивал в сторону моря вместе со льдинкой. Мороз успевал прихватить тушку, и надо было некоторое время подо ждать, чтобы нерпа оттаяла. Но над жирниками уже висели котлы, в которых грелась вода для свежатины. Обычно мясо не доваривалось до конца. Оно должно исходить горячей красной кровью, и только в таком виде можно почувствовать настоящий вкус свежего нерпичьего мяса. Тангитаны не любили нерпятину, уверяя, что от нее пахнет рыбой. Да, основная пища нерпы — рыба, но я почему-то никогда не чувствовал никакого рыбного запаха, вонзая свои зубы в мягкое, сочное, горячее мясо. Как и всякий зверь-добыча, в чукотском обиходе нерпа почти полностью использовалась. От нее практически ничего не оставалось. Шкура шла на шитье одежды, в основном обуви, из нее вырезался тонкий ремень. Мясо до последней косточки съедалось. То же самое и внутренности. Нерпичья печенка пользовалась успехом даже среди тангитан. Она была особенно вкусна мороженая, потом растолченная в каменной ступе. Твердые куски печенки макали в растопленный тюлений жир и ели в таком виде. Кишки тщательно очищались и подвешивались над каменными жирниками. Высохшие, они считались особым лакомством и вполне заменяли конфеты. Ласты требовали особого приготовления. Отрезанные от остальной туши они подвешивались в теплое, укромное место в меховом пологе, и в этом положении они «дозревали» в течение нескольких дней, а то и недель. Готовность определялась по тому, как легко отделялась шкура от ласта. Если она снималась как перчатка — легко и свободно, то ласт был готов к употреблению. Он считался особым лакомством, и плоть объедалась до самых косточек и розовых ноготков. И все же для меня самое большое нерпичье лакомство — глаза. Когда нерпу втаскивали в меховой полог на оттайку, мы, ребятишки, усаживались вокруг, глотая слюни в ожидании невыразимого наслаждения. Глаза вырезались из туши еще до окончательной оттайки. Тетя надрезала острым женским ножом с широким лезвием глазное яблоко и подавала мне. Я с жадностью приникал к отверстию и первым делом втягивал в себя чуть солоноватую, с небольшими льдинками жидкость. Потом ко мне в рот вкатывался небольшой шарик, в котором тут же вязли зубы. Поедание этого шарика, который представлял собой так называемое студенистое тело глаза, занимало много времени. А потом наступал черед самой оболочки глаза, довольно твердой и плотной. Приходилось буквально часами разжевывать остатки нерпичьего глаза. За всю свою долгую жизнь мне довелось перепробовать множество разнообразной еды. Я уплетал японские суши, огромные вьетнамские креветки, устрицы, сырую говядину на торжественном приеме у императора Хайле Селассие в Аддис-Абебе, кровавые американские бифштексы, нежнейшее оленье мясо, моржовый копальхен, несчетное количество разнообразных рыб, не говоря уже о растительной пище, начиная от банальной картошки до совершенно непонятных для меня овощей, но самым вкусным и навсегда запомнившимся лакомством для меня остался холодный нерпичий глаз! О ОБЫЧАЙ вагыргын Вагыргын можно перевести как «жизневедение», «способ жизни», «правила поведения в жизни». Обычаи охватывают все поле существования луоравэтлана. И не только в этом мире, но и в других мирах, куда устремляется его душа, покинув земную жизнь. Без соблюдения всего неписаного, но довольно объемистого кодекса правил поведения в жизни, вообще невозможно себе представить, как бы существовал человек. Большая часть так называемых обычаев и разного рода ритуалов сегодня утратила коренной смысл, свое глубинное значение, но, тем не менее, исполняются, и если случается пренебрежение ими, наступает некий душевный дискомфорт. Я могу судить о неписаных правилах кодекса луорвэтлана только по собственному опыту. Очень вероятно, что многое ускользнуло от моего внимания, ограничилось только пределами моего детства и юношества и к некоторым таинствам я попросту не имел доступа из-за возраста. С самого мгновения рождения луоравэтлана окутывала таинственная и магическая аура, которая проявлялась по-разному. Рождение ребенка происходило буквально на глазах всех обитателей яранги, за символической занавеской. Помню, когда рожала моя тетя Рытлыргын, ее попросту загораживала своим телом бабушка. Аромат жженной коры плавникового дерева наполнял тесное меховое помещение — им прижигали пупок новорожденного, а саму пуповину убирали в специальный загодя сшитый кожаный мешочек. Когда новорожденного уже впервые прикладывали к материнской груди, начинали приходить гости. Каждый из них показывал мизинец. Значение этого жеста мне так и не удалось выяснить. При этом произносились слова поздравления с прибытием долгожданного и дорогого гостя, с намеками на то, что новоприбывший проделал долгий путь из богатой страны и наверняка прибыл не с пустыми руками. Поздравитель получал подарок, какой-нибудь мелкий, символический пустячок, или же глоток припасенной ради такого случая огненной воды, чашку крепкого чая, шматок жевательного или курительного табаку, папиросу, редко целую пачку курева. По мере взросления ребенка, я имею в данном случае мальчика, первоначальная его свобода начинала ограничиваться особыми правилами и установлениями. Если ты мочился ночью в постель, то наутро ты должен был эту мокрую оленью шкуру тащить на себе, бегая вокруг яранги. Это довольно быстро отучало от пагубного недуга. Многочисленные запреты и ограничения касались еды и питья. Потребление жидкости строго ограничивалось. Я хорошо помню, что мое чаепитие долго состояло лишь из блюдца живительной жидкости и крохотного кусочка твердого русского сахара, который надо было так держать за щекой, чтобы его хватало на несколько чаепитий. Горе было тому, кто не выдерживал танталовых мук и со вкусом превращал драгоценный обломок лакомства в сладкую слюну, которая сама текла в горло. Самые вкусные части нерпы, моржа, лахтака предназначались только взрослым, а еду с общего блюда полагалось брать только ту, которая была ближе к тебе. Пренебрежение этим правилом могло привести к печальным последствиям: на охоте твой гарпун будет пролетать выше и дальше цели. Не все кости животного годились для обгладывания ребенку: именно аналоги этих костей в твоем скелете при неблагоприятных обстоятельствах чаще всего и будут ломаться. Из многочисленного свода неписаных правил почему-то запомнились смешные и ч