глаза. Когда нерпу втаскивали в меховой полог на оттайку, мы, ребятишки, усаживались вокруг, глотая слюни в ожидании невыразимого наслаждения. Глаза вырезались из туши еще до окончательной оттайки. Тетя надрезала острым женским ножом с широким лезвием глазное яблоко и подавала мне. Я с жадностью приникал к отверстию и первым делом втягивал в себя чуть солоноватую, с небольшими льдинками жидкость. Потом ко мне в рот вкатывался небольшой шарик, в котором тут же вязли зубы. Поедание этого шарика, который представлял собой так называемое студенистое тело глаза, занимало много времени. А потом наступал черед самой оболочки глаза, довольно твердой и плотной. Приходилось буквально часами разжевывать остатки нерпичьего глаза. За всю свою долгую жизнь мне довелось перепробовать множество разнообразной еды. Я уплетал японские суши, огромные вьетнамские креветки, устрицы, сырую говядину на торжественном приеме у императора Хайле Селассие в Аддис-Абебе, кровавые американские бифштексы, нежнейшее оленье мясо, моржовый копальхен, несчетное количество разнообразных рыб, не говоря уже о растительной пище, начиная от банальной картошки до совершенно непонятных для меня овощей, но самым вкусным и навсегда запомнившимся лакомством для меня остался холодный нерпичий глаз! О ОБЫЧАЙ вагыргын Вагыргын можно перевести как «жизневедение», «способ жизни», «правила поведения в жизни». Обычаи охватывают все поле существования луоравэтлана. И не только в этом мире, но и в других мирах, куда устремляется его душа, покинув земную жизнь. Без соблюдения всего неписаного, но довольно объемистого кодекса правил поведения в жизни, вообще невозможно себе представить, как бы существовал человек. Большая часть так называемых обычаев и разного рода ритуалов сегодня утратила коренной смысл, свое глубинное значение, но, тем не менее, исполняются, и если случается пренебрежение ими, наступает некий душевный дискомфорт. Я могу судить о неписаных правилах кодекса луорвэтлана только по собственному опыту. Очень вероятно, что многое ускользнуло от моего внимания, ограничилось только пределами моего детства и юношества и к некоторым таинствам я попросту не имел доступа из-за возраста. С самого мгновения рождения луоравэтлана окутывала таинственная и магическая аура, которая проявлялась по-разному. Рождение ребенка происходило буквально на глазах всех обитателей яранги, за символической занавеской. Помню, когда рожала моя тетя Рытлыргын, ее попросту загораживала своим телом бабушка. Аромат жженной коры плавникового дерева наполнял тесное меховое помещение — им прижигали пупок новорожденного, а саму пуповину убирали в специальный загодя сшитый кожаный мешочек. Когда новорожденного уже впервые прикладывали к материнской груди, начинали приходить гости. Каждый из них показывал мизинец. Значение этого жеста мне так и не удалось выяснить. При этом произносились слова поздравления с прибытием долгожданного и дорогого гостя, с намеками на то, что новоприбывший проделал долгий путь из богатой страны и наверняка прибыл не с пустыми руками. Поздравитель получал подарок, какой-нибудь мелкий, символический пустячок, или же глоток припасенной ради такого случая огненной воды, чашку крепкого чая, шматок жевательного или курительного табаку, папиросу, редко целую пачку курева. По мере взросления ребенка, я имею в данном случае мальчика, первоначальная его свобода начинала ограничиваться особыми правилами и установлениями. Если ты мочился ночью в постель, то наутро ты должен был эту мокрую оленью шкуру тащить на себе, бегая вокруг яранги. Это довольно быстро отучало от пагубного недуга. Многочисленные запреты и ограничения касались еды и питья. Потребление жидкости строго ограничивалось. Я хорошо помню, что мое чаепитие долго состояло лишь из блюдца живительной жидкости и крохотного кусочка твердого русского сахара, который надо было так держать за щекой, чтобы его хватало на несколько чаепитий. Горе было тому, кто не выдерживал танталовых мук и со вкусом превращал драгоценный обломок лакомства в сладкую слюну, которая сама текла в горло. Самые вкусные части нерпы, моржа, лахтака предназначались только взрослым, а еду с общего блюда полагалось брать только ту, которая была ближе к тебе. Пренебрежение этим правилом могло привести к печальным последствиям: на охоте твой гарпун будет пролетать выше и дальше цели. Не все кости животного годились для обгладывания ребенку: именно аналоги этих костей в твоем скелете при неблагоприятных обстоятельствах чаще всего и будут ломаться. Из многочисленного свода неписаных правил почему-то запомнились смешные и часто нелепые. Например, считалось верхом неприличия разглядывать голого. А если у человека глаза оказывались покрасневшими, то это неоспоримо свидетельствовало о том, что он заглядывался на чужую голую задницу. Присутствие вшей в волосах и на одежде было довольно привычным, но изобилие их не поощрялось и почему-то считалось, что источником этих надоедливых насекомых является печень человека. Само собой полагалось почитать старших, не перечить им, не перебивать их речь. Если во время семейной трапезы кто-то приходил в ярангу, то его никогда не приглашали за стол. Само собой считалось, что если гость голоден, то он без лишних церемоний присоединялся к обедающим. При встречах и расставаниях даже «атау» редко произносилось, да и особых выражений тоже не произносилось. Однако приветствие при встрече обязательно исходило от того, кто встречал. Он говорил «етти», что значило просто «ты пришел». Никаких рукопожатий, лобзаний, обжиманий! Иногда гостя спрашивали: «ръапыныл?» — «какие новости?» В чукотском языке грязных ругательств, чего-либо подобного знаменитому русскому мату, не было. Словесные оскорбления почти не употреблялись. А уж называть человека частью человеческого тела, половым органом — это вообще было нелепо. И все-таки в чукотском языке существовало страшнейшее ругательство, после произнесения которого соперники могли и за ножи схватиться. Звучало оно так: «чекальван вальэгыт!» Значило это в прямом переводе «ты совершенно ни на что не похож!». Даже одно из довольно обидных оскорблений «танно нъэли» — «ты стал как тангитан», то есть уподобился белому человеку, существу низшего порядка среди человеческого рода, не имело такого глубоко оскорбительного смысла, как «чекалван вальэгыт!». Может быть, наши обычаи и ритуалы не привлекали особого внимания, если бы не встреча, столкновение с новой культурой, культурой тангитан, которая изначально была объявлена высшей по сравнению с нашей исконной. «Пережитки прошлого», «шаманские предрассудки», «дикие нравы» — так нам прямо говорили в школе и ставили в пример наших же сверстников, которые не ходили на Священные Жертвоприношения, уклонялись от участия в Празднике Спуска Байдар, Освящения Первого Кита. С наших одежд снимались амулеты и охранные фигурки. Когда мама сняла со спины моей кухлянки горностаевую шкурку по случаю моего приема в ряды юных пионеров, в моем сердце что-то дрогнуло и оборвалось. Проколотые дырки в моих ушах так и заросли, не ощутив тяжести Сберегающих Сережек. Честно говоря, я сам стремился быть прогрессивным, следовать духу и букве новой жизни и собирался даже в будущем жить в коммунизме. Но даже в моей детской душе оставалось что-то такое, труднообъяснимое, но все-таки подспудно ощутимое. Все-таки эта была моя жизнь! Причудливое смешение новых обычаев с нашими древними порой не было уж таким мирным. Мой дед, знаменитый шаман Уэлена Млеткин, был убит председателем Чукотского ревкома Хорошавцевым. Через наше село везли в тюрьмы и лагеря арестованных шаманов и так называемых кулаков- оленеводов. Когда я добыл первую нерпу, согласно древнему обычаю, я прошел через особые церемонии посвящения в морские охотники. Моя добыча досталась мне напротив скалы Сенлун, в весенних разводьях. Эта была молодая нерпа, которую я не только собственноручно пристрелил, но и сам достал акыном, не дав ей утонуть. Дядя Кмоль помог мне вдеть буксировочный ремень в специально вырезанные отверстия в усатой морде, я, полный гордости, почти неземной радости, поволок добычу в селение. Душа и сердце мои пели в этот солнечный, теплый день, я почти не чувствовал тяжести добычи, нерпа легко скользила по слегка подтаявшему снегу. Если бы не торжественность момента, я бы мог даже побежать, пуститься в пляс. Но я шел степенно, сдерживая шаг, стараясь попасть в такт шагам дяди Кмоля, который шел впереди со своей добычей. Мама уже стояла у внешней стены яранги с жестяным ковшиком в руке. В прозрачной талой воде билась о края жести льдинка, и тихий звон встречал человека с первой добычей. Когда я подтащил нерпу к жилищу, мама бережно облила усатую морду водой, оставив немного для меня. Остаток допил я, а последние капли вместе со льдинкой широким жестом выплеснул в сторону моря. Когда нерпа оттаяла, мама разрезала ее и густой кровью провела на моем лбу широкую полосу. Этот знак посвящения в морские охотники должен был оставаться на лбу и исчезнуть естественным путем. Когда я появился с этим знаком в школе, все мои сверстники уважительно посмотрели на меня, даже русский мальчик Петя, сын пекаря. Только учитель Татро, наш соплеменник, заметив на моем лбу кровавую полосу, от изумления раскрыл рот