сто нелепые. Например, считалось верхом неприличия разглядывать голого. А если у человека глаза оказывались покрасневшими, то это неоспоримо свидетельствовало о том, что он заглядывался на чужую голую задницу. Присутствие вшей в волосах и на одежде было довольно привычным, но изобилие их не поощрялось и почему-то считалось, что источником этих надоедливых насекомых является печень человека. Само собой полагалось почитать старших, не перечить им, не перебивать их речь. Если во время семейной трапезы кто-то приходил в ярангу, то его никогда не приглашали за стол. Само собой считалось, что если гость голоден, то он без лишних церемоний присоединялся к обедающим. При встречах и расставаниях даже «атау» редко произносилось, да и особых выражений тоже не произносилось. Однако приветствие при встрече обязательно исходило от того, кто встречал. Он говорил «етти», что значило просто «ты пришел». Никаких рукопожатий, лобзаний, обжиманий! Иногда гостя спрашивали: «ръапыныл?» — «какие новости?» В чукотском языке грязных ругательств, чего-либо подобного знаменитому русскому мату, не было. Словесные оскорбления почти не употреблялись. А уж называть человека частью человеческого тела, половым органом — это вообще было нелепо. И все-таки в чукотском языке существовало страшнейшее ругательство, после произнесения которого соперники могли и за ножи схватиться. Звучало оно так: «чекальван вальэгыт!» Значило это в прямом переводе «ты совершенно ни на что не похож!». Даже одно из довольно обидных оскорблений «танно нъэли» — «ты стал как тангитан», то есть уподобился белому человеку, существу низшего порядка среди человеческого рода, не имело такого глубоко оскорбительного смысла, как «чекалван вальэгыт!». Может быть, наши обычаи и ритуалы не привлекали особого внимания, если бы не встреча, столкновение с новой культурой, культурой тангитан, которая изначально была объявлена высшей по сравнению с нашей исконной. «Пережитки прошлого», «шаманские предрассудки», «дикие нравы» — так нам прямо говорили в школе и ставили в пример наших же сверстников, которые не ходили на Священные Жертвоприношения, уклонялись от участия в Празднике Спуска Байдар, Освящения Первого Кита. С наших одежд снимались амулеты и охранные фигурки. Когда мама сняла со спины моей кухлянки горностаевую шкурку по случаю моего приема в ряды юных пионеров, в моем сердце что-то дрогнуло и оборвалось. Проколотые дырки в моих ушах так и заросли, не ощутив тяжести Сберегающих Сережек. Честно говоря, я сам стремился быть прогрессивным, следовать духу и букве новой жизни и собирался даже в будущем жить в коммунизме. Но даже в моей детской душе оставалось что-то такое, труднообъяснимое, но все-таки подспудно ощутимое. Все-таки эта была моя жизнь! Причудливое смешение новых обычаев с нашими древними порой не было уж таким мирным. Мой дед, знаменитый шаман Уэлена Млеткин, был убит председателем Чукотского ревкома Хорошавцевым. Через наше село везли в тюрьмы и лагеря арестованных шаманов и так называемых кулаков- оленеводов. Когда я добыл первую нерпу, согласно древнему обычаю, я прошел через особые церемонии посвящения в морские охотники. Моя добыча досталась мне напротив скалы Сенлун, в весенних разводьях. Эта была молодая нерпа, которую я не только собственноручно пристрелил, но и сам достал акыном, не дав ей утонуть. Дядя Кмоль помог мне вдеть буксировочный ремень в специально вырезанные отверстия в усатой морде, я, полный гордости, почти неземной радости, поволок добычу в селение. Душа и сердце мои пели в этот солнечный, теплый день, я почти не чувствовал тяжести добычи, нерпа легко скользила по слегка подтаявшему снегу. Если бы не торжественность момента, я бы мог даже побежать, пуститься в пляс. Но я шел степенно, сдерживая шаг, стараясь попасть в такт шагам дяди Кмоля, который шел впереди со своей добычей. Мама уже стояла у внешней стены яранги с жестяным ковшиком в руке. В прозрачной талой воде билась о края жести льдинка, и тихий звон встречал человека с первой добычей. Когда я подтащил нерпу к жилищу, мама бережно облила усатую морду водой, оставив немного для меня. Остаток допил я, а последние капли вместе со льдинкой широким жестом выплеснул в сторону моря. Когда нерпа оттаяла, мама разрезала ее и густой кровью провела на моем лбу широкую полосу. Этот знак посвящения в морские охотники должен был оставаться на лбу и исчезнуть естественным путем. Когда я появился с этим знаком в школе, все мои сверстники уважительно посмотрели на меня, даже русский мальчик Петя, сын пекаря. Только учитель Татро, наш соплеменник, заметив на моем лбу кровавую полосу, от изумления раскрыл рот и едва успел поймать едва не выпавшую табачную жвачку. — Это что такое? — громко спросил он. — Вы знаете, что это, — тихо ответил я. — Это шаманский знак! Это пережиток прошлого! Ты бы еще заявился в школу с бубном! В разъяренном от гнева педагоге трудно было узнать нашего спокойного, даже несколько застенчивого первого чукотского учителя, взявшего себе русское имя — Иван Иванович. На крик прибежал директор Лев Васильевич Беликов. В его рту грозно блестел золотой зуб, вызывающий у меня огромное любопытство по поводу его происхождения — сам ли вырос или его вставили, как знак особой мудрости. Наш первый ученик Ачивантин поднял руку и объяснил директору значение кровавой полосы на моем лбу. — Иди и смой кровь! — выкрикнул Иван Иванович Татро, явно выслуживаясь перед золотозубым директором. — Нет, раз такой обычай, — неожиданно мягко произнес Лев Васильевич, — уж пусть так и сидит до конца уроков. Но в следующий раз, перед тем как идти в школу, надо умываться. Директор ушел, но Татро долго не сводил с меня сердитого взгляда. И я до сих пор, уже на склоне своих лет, вдруг да вспомню мое последнее участие в древнем обычае, когда отмечали полоской жертвенной крови на лбу вступление в клан морских охотников, в клан добытчиков, на которых держалось благополучие и здоровье семьи. П ПЕРЕВОД (переводчик) —йиллэтыльын дословно — языкастый, умелый в пере воде с одного языка на другой Полиглот в чукотском обществе пользовался большим уважением и даже почетом. Особенно тот, который мог общаться на тангитанских языках — на английском и русском. Наши уэленцы в большинстве своем могли общаться с эскимосами соседнего Наукана, а уж сами науканцы почти в обязательном порядке знали чукот ский язык. Наверное, этому было какое-то разумное объяснение: науканцам чукотский язык был нужнее, чтобы общаться на охоте, вести обменные и торговые дела с кочующими чукчами, чтобы получать от них оленьи шкуры, камусы, жилы для ниток, нежное и вкуснейшее оленье мясо, которое употреблялось для жертвоприношений Морским Богам. Эскимосский язык, в отличие от чукотского, разделен на множество диалектов и говоров, иногда так сильно разнящихся между собой, что житель Сиреников, этнический эскимос, был в большом затруднении, когда пытался объясниться с эскимосом с острова Большой Диомид. Из чукотского в эскимосский на протяжении многовекового общения перешло множество слов, даже союзов. Многие эскимосы азиатского побережья носили чукотские имена. В свою очередь, чукчи заимствовали у соседей почти всю морскую терминологию. Кстати, чукотские имена встречаются и среди аборигенов Аляски, особенно тех, чьи предки жили на острове Сивукак, или Святого Лаврентия. И все же настоящий интерес к чужеземным языкам появился с той поры, когда в тундре и на ледовом побережье появились «волосоротые» казаки с чудной, непонятной речью. Кстати, чукчи оказались весьма способны к чужим наречиям, быстро осваивали русский разговор, охотно вступали в беседы, старались понять далекого гостя. Первым иностранным языком на Чукотке, несомненно, был русский язык и уже потом зазвучал американский английский, быстро распространяясь по прибрежным стойбищам, проникая в глубь оленной тундры. Разумеется, главным предметом общения поначалу были самые простые сведения — дорога, маршрут, реки, озера, очертания побережья, погода, господствующие ветра, животные, предметы обмена — мясо, шкуры, чуть позднее — товары, которые можно увезти как добычу: пушнина, моржовые бивни, теплая меховая одежда. Гораздо реже — орудия труда самих аборигенов. Зато инструменты тангитан пользовались неслыханным спросом, и луоравэтлан или айваналин был готов отдать самое лучшее, что у него есть, за простой железный топор, за металлический котел, медный чайник, стальной нож, а женщины были готовы на все за горсть разноцветных бус и граненые иголки, которыми так легко сшивались толстые кожи морских зверей. Позднее в торговом обмене тангитан и чукчей появилось огнестрельное оружие, а затем и гарпунные пушки для охоты на китов, подвесные моторы и даже небольшие морские промысловые суда, которые покупались в основном за китовый ус. Прослойка переводчиков начала обладать довольно значительным влиянием среди аборигенов. Но наибольший спрос на знатоков тангитанской речи появился с организацией властных структур нового советского государства. Надо было разъяснять новые законы, правила новой жизни, политические лозунги, разного рода инструкции, учебники для школ. Иные из моих земляков в этом деле достигали таких успехов, что ухитрялись даже «переводить вперед», то есть даже раньше, чем оратор открывал рот. А дело было в том,