— Я ей покажу! — взвизгнула Сумбат. — Мой лучший халат напялила! Вместе с паршивой шкурой сдеру!
— Бей ее, бей! Чтобы и свои лохмотья натянуть не могла!
— К коню ее привязать да протащить по улусу. Пускай люди на голодранку в парче посмотрят, со смеха попадают. А потом бичом ее, бичом…
Затряслась от страха Жалма. Жутко стало в юрте-На подоле халата зашевелились хвостатые синие драконы… На голове будто не дорогой даруулга, а раскаленный чугун оказался. Над ее ушами зашептались, стали пересмеиваться серебряные цари на холодных монетах.
Сумбат подошла к ней боком, на цыпочках, будто подкралась, белые тонкие губы сжаты, руки вытянуты вперед, как у слепой. Сдернула четки. Раскатились по полу деревянные шарики, расползлись, как живые пауки. Со звоном упали бронзовые иконки. Сумбат сорвала с головы Жалмы дорогой коралловый венок, хотела ударить им по лицу, да побоялась испортить. Схватила орхимжо, скрутила жгутом и стала хлестать по глазам, в кровь рассекла губы и нос. Мархансай то рычал, то смеялся, то гнусаво ругался.
Солнце уже склонялось к закату, а Жалма, босая, полуголая, все ползала по полу, собирала рассыпанные четки. Глаза помутились от слез.
— Все найди! Все до одного, их было сто восемь, — кричала Сумбат.
Жалма собрала сто четыре, а остальные как сквозь землю провалились. Она не знала, что Сумбат держала их в своей потной ладони, спрятала, чтобы продлить мучения Жалмы.
Жалма терпела все молчаливо и покорно. Она упрекала только себя — не надо было трогать чужое, не надо было и думать о дорогих нарядах, раз не суждено их носить. Вот боги и наказали ее руками хозяев за дерзкие, недозволенные мечты.
ЗА ОТАРОЮ
Узкие серые облака кушаком опоясывают небо и заканчиваются темной кисточкой на востоке.
У отлогого подножия Баян-Зурхэна пасутся разномастные овцы улусной бедноты. Некоторые острижены, с других свисают темные клочья зимней шерсти. Богачи, у которых тысячные стада, давно остригли своих овец, а у бедноты, видно, руки не доходят, некогда позаботиться о своем хозяйстве.
Повыше, на каменистом уступе, сидят пастухи-ребятишки. Самый старший из них — Харагшан, брат Доржи. Младшие — ровесники Даржай и Аламжи.
Степь притихла, словно придавленная тяжким зноем, засухой… Мальчикам хочется найти тенистое дерево, улечься под его смолистые ветви на душистой траве, на мягком, чуть влажном мху. Уснуть бы и проснуться вечером, когда повеет тихий ветерок, выглянет прохладная светлая луна.
Доржи лежит на спине, смотрит сквозь прищуренные ресницы на далекое небо. Он открывает глаза, яркие лучи солнца режут их до боли. Он снова прикрывает веки и видит лишь полоску синего-синего неба. По небу бегут одно за другим легкие серебристые облака. Доржи напряженно вглядывается. Увидеть бы сейчас хоть одну звездочку. Глаза устали, и Доржи начинает казаться, что он видит тени каких-то диковинных синих птиц.
Ему вспоминается Борхонок. И облака сразу превращаются в быстро мчащихся всадников, которых смелый батор ведет в бой со злыми недругами. Доржи широко открывает глаза, и видение исчезает.
Мимо мальчиков стремительно пролетают желтогрудые ласточки. «Не эти ли смелые ласточки разорвут в лесу паутину, которую сплел паук. Может, тогда у Борхонока будет новый улигер?» Слышится далекий лай собак. Доржи видит с пригорка родной улус. Посредине большие белые юрты Мархансай-бабая, среди широких тээльников, загороженных жердями, а вокруг расположены в беспорядке далеко друг от друга темные и маленькие юрты соседей. Тихие они, словно дети без отца и матери. Не видно ни телят, ни лошадей вокруг.
Становится все жарче и жарче. Чем выше солнце, тем ленивее и неразговорчивее пастухи. Овцы тоже утихли, прижались друг к другу, замерли в ожидании вечерней прохлады.
В. Ичетуе только Мархансай Жарбаев и Тыкши Данзанов нанимают пастухов. Остальным не на что, да и незачем нанимать их: у многих никогда не было больше трех баранов, у всех же улусников вместе не соберется овец на половину Мархансаевой отары. Ичетуйцы сгоняют своих овец в общую отару и пасут по очереди. Каждому хозяину приходится пасти раз в месяц, а то и реже. За овцами ходят ребятишки. Кое-кто, правда, им не доверяет: «Какая на ребят надежда… Заиграются и вспомнят про овец, когда все волки будут уже сыты». Но плохо ли, хорошо ли пасут ребята, а овцы целы.
Доржи лежит с прищуренными глазами, слушает, как гудят в воздухе мухи, звенит от зноя степь. Но вот заговорил Даржай:
— Давайте загадки загадывать.
— Скучно. Сам себе загадывай, — лениво отвечает Харагшан.
Загадки… Доржи обидно, что загадок он знает меньше, чем Даржай. Улигеры — другое дело. Длинные улигеры запоминаются легко, а короткие загадки вылетают из памяти, не держатся в голове. Загадка — как плохо пришитая пуговица: оторвалась, упала в степи, и попробуй ее найти. То ли дело улигеры. Рассказываешь — и самому интересно. А Даржай и вступления к улигеру не сумеет рассказать, загадками же, как бабками, кидается, и всегда метко. Откуда они берутся в его голове? И голова-то — ничего особенного: черноволосая, продолговатая… Даржай, загадывая загадки, то с равнодушным видом оглядывается по сторонам; то задирает голову кверху, как будто ему совсем неинтересно.
— Загадки — так загадки, — нехотя соглашается Аламжи.
Доржи делает вид, будто не слышит. Потом не выдерживает:
— Давайте лучше улигеры рассказывать.
— И так жарко. А от длинных улигеров вовсе мозги растают. — Харагшан зевнул.
Доржи понимает: это он от зависти, оттого, что не знает улигеров. Скажи сейчас ему поперек одно слово — отдерет за уши. И ничего не сделаешь: старший брат…
— Загадки скучны, — говорит Доржи.
— Скучны тем, кто не умеет свои загадывать, не может чужие отгадывать, — поддразнивает Даржай.
Доржи чувствует: драка неминуема. Но начинать драку при Харагшане нельзя — от него же и попадет.
— Подумаешь! — тихо говорит Доржи. — Я все твои загадки отгадаю.
— Как раз… тебе только и отгадывать!
— Ну, загадывай!
— Нет, так не годится. Нужно по жребию.
Харагшан приготовил соломинки. Одна из них короткая. Кто ее вытянет, тому и начинать. Ребята тянут по очереди. Короткая осталась Харагшану.
Доржи соображает: сейчас Даржай отгадает все загадки Харагшана; брат рассердится и, если Доржи вздумает помериться с Даржаем силой, мешать не будет.
Харагшан наморщил лоб и загадал:
— По сторонам круглой горы два стоптанных унта лежат.
Доржи знает, что у брата все загадки такие: каждый отгадает.
— Это же твои уши, — не задумываясь, ответил Даржай и предложил: — Вы все загадывайте, я один буду отгадывать.
Ребята переглянулись. Аламжи сердито сказал:
— Подумаешь, умный какой! Ну-ка, отгадай: пестрая овца крутится, вертится, — чем дольше крутится, тем больше толстеет.
— Веретено твоей бабушки, — ответил Даржай.
Харагшан думал, думал и нашел загадку, на которой Даржай наверняка споткнется:
— Два могучих богатыря пищу-богатство ищут, а два — земли-дороги меряют.
— Руки и ноги человека, — спокойно произнес Даржай. — Я отгадал три загадки. Отгадаю пять и начну вас продавать.
— Кому?
— Я уж знаю, кому.
— Что такое: решетчатое, как гребень, круглое, как луна?
— Колесо телеги. Ну и загадки! Давайте пятую, и все.
Ребята отошли в сторонку — шепчутся, советуются. Вот, наконец, нашлась хитрая загадка:
— На вершине горы ветвистая сосна, на этой сосне двенадцать сучьев, а на них триста шестьдесят пять шишек.
— Это год, месяцы, дни. Ну, продаю.
— Даржай, хоть одну еще. Такую загадаем — не отгадаешь.
Даржай куражится:
— Нет уж. Хватит. Буду продавать.