У юрты Ухинхэна на белом войлоке сидит старичок в поношенном халате. Островерхая шапка с красной полинявшей кистью лежит рядом. Доржи разглядел, что руки у старика маленькие и высохшие — кости да сморщенная кожа. Он поглаживает редкую бороденку. Лицо доброе, в мелких морщинках. Их много, однако, целая тысяча. И каждая морщинка, даже самая маленькая, старается сделать на его умном лице улыбку.
Борхонок пьет чай. Перед ним на деревянном столике чайник, тарелка с растаявшим от жары маслом, пресные лепешки. Ему, видно, жарко; пот ручьями стекает за воротник, но старик не утирается, только все чаще моргает маленькими желтыми глазами.
Неужели это в самом деле Борхонок? Доржи разочарован. Знаменитый сказитель представлялся ему не таким — высоким, с широкими плечами, а борода, как крылья белоснежного лебедя…
В прошлом году приезжал же один улигершин, Доржи помнит: тот был в темно-синем шелковом халате, толстый и важный. Остановился он у богача Мархансая, говорил громко, смеялся раскатисто. Ребятишек одарил конфетами, стариков угостил нюхательным табаком. О своем приезде он заранее дал знать. Слушать того улигершина к Мархансаю собрались самые почтенные люди ближних улусов.
Чай в медном чайнике кончился. Борхонок отставил чашку, обвел собравшихся взглядом и сказал ребятишкам:
— Ну, внучата, запомните: когда говорится сказка, шуметь нельзя. Если будете мешать, я перестану рассказывать и уйду. А сейчас, — и Борхонок посмотрел на сына Ухинхэна Даржая, — принеси из юрты мой хур[11].
Хур знаменитого улигершина оказался таким же старым, как сам Борхонок. Старик провел по струне смычком. Тихо и плавно начался улигер.
Доржи, как зачарованный, смотрит на старика, будто ждет, что изо рта у него вылетит сказочная райская птица. В первый раз Доржи слушает такие улигеры. Тот улигершин, который в прошлом году останавливался у Мархансая, рассказывал о набегах грозных ханов, об их несметных богатствах — серебряных дворцах, золотых тронах. Борхонок же говорит о человеке, рожденном в дымной юрте, от простой, как у Доржи, матери. Он говорит о сильном и умном баторе, который борется против злых людей, страдает и побеждает. Доржи кажется, что батор, о котором поет Борхонок, живет где-нибудь неподалеку, в соседнем улусе, а может, это силач Балдан, работник Мархансая.
Улигершин осторожно касается смычком струны, и хур, как живой, подхватывает припев. Ему подтягивает сидящий рядом весельчак Еши Жамсуев.
На самом интересном месте Борхонок вдруг умолк. Это он, наверно, нарочно: видит ведь, что всем не терпится узнать, что было дальше. Его просят, уговаривают. Борхонок улыбается, в добрых глазах вспыхивают лукавые искры. Ему приятно, что все хотят слушать. Попроси он сейчас что угодно, улусники все отдадут, лишь, бы он продолжал. Каждый последнего барана приведет… Но Борхоноку ничего не надо, он не за плату рассказывает, он сам бы рад одарить самыми дорогими подарками всех, кто с такой любовью слушает его улигеры.
Борхонок продолжает сказ. Много бед причиняют юному богатырю злые недруги. Но он разгадывает их хитрые уловки одну за другой. Все облегченно вздыхают, когда батор выходит победителей в неравной битве; все рады, что его враги повергнуты в прах, что «с севера летящие вороны белыми днями их клюют, с юга пришедшие волки Черными ночами грызут».
— Так им, и надо! — вырвалось у кого-то.
Борхонок рассказывает теперь уже о счастливой жизни молодого батора и его сестры.
Вот улигер окончен.
— Будете еще слушать?
— Будем!
— Тогда сначала отдохнем, чаю попьем…
Доржи уже превратился в богатыря. Жаль только, что у него нет шубы с семьюдесятью пятью пуговицами. Он с грустью рассматривает рубашонку, потемневшую от пыли и времени. Зато лук у него не хуже, чем у настоящего батора. Сделан он, правда, не из рогов девяноста козлов, но это ничего, он такой же меткий.
Борхонок пьет чай. Выпил третью чашку и вдруг спрашивает у ребятишек:
— Ну, ребята, кто из вас станет улигершином?
— Доржи!
— Доржи!
Доржи чувствует, как у него пылают уши и щеки. Спрятаться бы куда-нибудь… Разве он сумеет рассказывать улигеры так, как этот старик?
Борхонок смотрит на мальчика добрыми стариковскими глазами.
— Ты любишь улигеры? — спрашивает он. — Но ведь все, кажется, любят их. Чтобы стать улигершином, этого мало. Мало и запоминать улигеры, повторять слышанное. Эхо вон повторяет каждый звук, а что в нем толку?
Старик обнял мальчика за плечи.
— Есть улигеры — как араки[12]… Они туманят голову. Если человек поверит в них, он пойдет по плохой дороге… А есть, — лицо у старика просветлело, голос зазвучал молодо, — есть улигеры, разгоняющие грусть, очищающие душу. Они зажигают в людях огонь смелости, дают им силу… Они дороги сердцу каждого честного бурята.
Эти слова мудрого старика, как золотые зерна, запали в душу маленького Доржи.
Собралось еще больше народу. Борхонок отодвинул чашку и начал новый сказ.
Время бежит незаметно. Кончается одна сказка, начинается другая. Вот уже и вечер… Послышалось густое требовательное мычанье. Это возвращается с пастбища скот Мархансая Жарбаева — самого богатого человека в улусе Ичетуй. Черные одномастные коровы огибают подножие Сарабды, широкой лавиной растекаются по степи. Облако густой пыли все ближе и ближе… Среди мычащих, дерущихся друг с другом быков и коров Мархансая суетятся мальчишки и женщины — улусные бедняки разыскивают своих коровенок, затерявшихся в чужом стаде. Проскакал на коне Мархансая его батрак, подросток Гунгар, отделяет от стада дойных коров хозяина. Слышны голоса женщин, сзывающих детей. Где-то лают собаки, плачет ребенок.
Близок закат. Солнце покрасило золотом перистые облака. Небо еще не остыло от дневного зноя. Но вот со стороны заходящего солнца подул ветерок. В розовых красках заката и ветерок кажется розоватым. Он принес горький дым кизяка, запах гнилых шкур и конского пота. Борхонок с удивлением огляделся.
— Кажется, уже вечер.
Он устало отложил в сторону хур.
— На сегодня хватит.
Доржи только сейчас почувствовал, что проголодался. Домой он пошел вместе со своими дружками.
— Почему ты не сделаешь себе хур? — спросил Доржи Затагархан.
— Некогда. Мама болеет. Как ей станет лучше, обязательно смастерю.
— Смастерить-то можно, а кто играть будет? — сказал Эрдэни.
— Был бы хур, а кому бренчать на нем — найдется…
— Ты не думай, это не просто — играть на хуре…
— Я знаю, как стать хорошим хурчи, — заговорил Доржи. — Нужно с хуром, — продолжал Доржи уже шепотом, — семь дней подряд выходить по вечерам на перекресток трех дорог. На седьмой вечер подойдут к тебе сзади, возьмут твои руки холодными пальцами и начнут водить смычком. А ты стой, не оглядывайся, не спрашивай, кто это. И тогда станешь лучшим хурчи…
Ребята притихли. Они идут мимо верблюжьей крапивы. Ее листья в сумерках кажутся черными. Вот стала видна покосившаяся коновязь. Здесь был чей-то летник. Гостеприимная, видно, семья жила — у коновязи до сих пор выбоина от конских копыт.
Вдруг из темноты раздался голос:
— Кто там?
Ребята вздрогнули, им вспомнился хурчи с холодными пальцами, который приходит на перекресток трех дорог. Когда же подошли ближе, разглядели: в крапиве оказалась бабушка Затагархана, слепая на оба глаза толстая старуха Тобшой. Возле нее пустое деревянное ведро. Колодец у них за юртой. От юрты к колодцу проложены жерди, чтобы Тобшой могла по ним находить дорогу. Кто-то утащил одну жердь, старуха заблудилась и попала о крапиву.
— Где ты бегаешь целый день? — заворчала она на Затагархана. — Дома ни воды, ни дров. — Старуха грузно поднялась и, тяжело дыша, пошла к юрте, держась за плечо внука.
— Не сердитесь, бабушка. Мы сейчас наколем вам много сухих дров, — утешил Доржи.