В юрте раздается дружный хохот.
— А нам-то какое дело? Мы из глупого Мархансая умного не сделаем, — и Дулсан протянула Цоли желтую чашку.
Все выпили еще.
— Вот какой Мархансай… Жених шестидесятилетний! — осуждающе говорит Цоли и качает головой.
— Да что вы на него напали! — смеется Жалма. — Шестьдесят да шестьдесят… Ему только пятьдесят девять.
Женщины сндва засмеялись, зашумели, заговорили все вместе. А Жалма наклонилась к Дулсан, они пошептались и вдруг затянули молодыми, звонкими голосами:
И, странное дело, никто раньше не слышал этой песни, а тут все в один голос подхватывают ее, будто сговорившись:
Кажется, что песня опьянила женщин больше, чем араки. Перекинувшись несколькими словами, они задорно продолжают:
Будто солнечный луч заглянул в юрту — светло в ней стало и радостно. Все смеются. Доржи потихоньку приоткрыл глаза. Он не узнал соседок. Щеки у них разрумянились, глаза блестят, длинные косы падают им на грудь, в косах звенят серебряные кружочки монет. Словно и они смеются от радости. Мальчику показалось, что соседки вдруг переоделись во все лучшее, что у них есть, как в самый большой праздник.
Но веселый огонек задора горел недолго: все вдруг утихли, будто застыдились, что занялись недозволенным делом. Соседки прижались друг к другу и, покачиваясь в такт, затянули грустную-грустную песню о том, как-отец уезжал в далекий путь: «Было так жарко, что от зноя звенел раскаленный воздух». После нее о том, как провожают замуж девушку: «Сидя на верблюде уезжаешь. Отца и мать заплаканных оставляя, уезжаешь…» Девушка грустит на чужбине, тоскует по родным местам: «Все бы забыла — и сон, и усталость, лишь бы обнять родную мать, увидеть родную степь…»
Доржи слушает, но в ушах у него все еще звучит злая песня о Мархансае, которая только что родилась в юрте.
Он не может понять, как это женщины так быстро сложили новую песню. А если Мархансай-бабай узнает? Доржи ясно представляет себе его перекошенное злобой лицо, слышит его хриплую брань.
Доржи ведь мужчина, не то что женщины там или девушки, но и ему страшно. А те ничего, будто так и надо.
Мальчуган счастлив, точно ему доверили важную тайну. Ему очень хочется, чтобы женщины еще и еще пели эту хлесткую песню.
Плавный мотив убаюкивает Доржи. Он дремлет, прислонившись к теплым коленям матери. Та гладит его голову и тихо улыбается.
ЗАВЕЩАНИЕ МАРХАНСАЯ
Скалиста гора Сарабда, у подножия которой расположен улус Ичетуй. Повсюду торчат неуклюжие красные камни. Ни одного деревца… Камениста и гора Бурханта, мимо которой мчит вдаль свои воды стремительная Джида.
В тот день, когда в улус приехал улигершин Борхонок, по дороге из Селенгинска тихо брела серая лошадь. На телеге лежал, развалившись, Мархансай Жарбаев. Поднимая пыль, змеей извивался его бич. Широко огородил Мархансай долину с тучными солончаковыми травами. Привольно цастись его телятам и ягнятам — в тээльнике[17] хоть конские скачки устраивай. Он хотел бы еще шире загородить — всю степь, вместе с горами Баян-Зурхэн и Сарабдой, — да, видать, пока жердей не хватило Когда-нибудь, может, и загородит.
Показались летники улуса Ичетуй. Конь зашагал увереннее, осторожно вошел в открытую загородку, остановился у одной из юрт. Мархансай сел на телеге и прогнусавил:
— Эй, у Мархансаевых есть кто-нибудь?
Из юрты вышла его жена Сумбат — полнотелая, широколицая, с тонкими губами. На ней круглая бархатная шапка, широкий синий халат со множеством мелких складок. Мархансай смотрел на жену так, будто видел ее впервые.
— Скажите, Мархансай Жарбаев здесь живет? Вы чья будете, красавица молодуха? Можно ли у вас переночевать? Есть ли у вас араки? Говорят, вы очень скупые…
Жена ответила в тон:
— Что вы, что вы… Мы не скупые. Заходите, найдется и араки, ночуйте у нас.
Мархансай засмеялся, он доволен ответом жены. Сумбат подошла.
— Давайте руку, я помогу вам слезть.
— Уходи, уходи. Сам управлюсь, без баб. Где сын?
А сын уже подбежал к отцу. Ему лет двенадцать-тринадцать. Из-под шапки торчит жидкая косичка. Лицо испуганное, бледное. Под носом у него всегда мокро.
— Ты, парень, чей?
Малец выпятил грудь и прокричал, как учил его отец:
— Я внук Жарбая Тосотоева, племянник Галсана Тохтохоева, сын ахайхана Мархансая, сильный и умный Шагдыр!
— Молодец парень!
Шагдыр взял отца за руку, а отец, видно, много араки выпил, спотыкается, наступает на полы своего засаленного зеленого халата. Он заходит в юрту, ложится на кровать и внимательно смотрит на сына. Подумав, говорит:
— Ты мой сын, Шагдыр. Я, возможно, когда-нибудь умру. Слушай мое завещание.
— Отец… вы уже говорили… У меня жарится баранья печенка… Сгорит…
— Пусть хоть целый баран сгорит, не отпущу. Ну, какое завещание ты знаешь?
Шагдыр недовольно сопит, ему не хочется оставаться в юрте.
— Ну?
— Вы говорили: «Помни, если кто беден, значит такая у него судьба. Никого не надо жалеть, ни о ком не надо заботиться. Перед тем как дать кому-нибудь в долг, подумай, сможет ли он вернуть». Это первое завещание.
— Дальше…
— «Никогда не давай взаймы родственникам. Лучше дай чужим: скорее получишь, да еще и с выгодой».
— Правильно.
— «Скот оберегай как от волков, так и от чужих людей. В богатстве сила…»
— Молодец, Шагдыр… Ты и впрямь не дурак.
— «Лучше держать лишнюю собаку, чем бестолковую жену». Вы еще сказали, что бедные приходят, чтобы украсть, а богатые — чтобы породниться…
— Верно!
— Не велели торопиться в дацан[18] жертвовать.
— Еще?
— Отец, печенка, наверно, сгорела.
— Пускай горит. Нос вытри…
Шагдыр продолжает однотонно, как молитву:
— «Если бедный спросит: «Сколько у вас скота?» — нужно отвечать: «Меньше, чем у тебя вшей». А если об этом спросит богатый, сказать ему: «Если хотите породниться, то мяса хватит на свадьбу, скота на приданое и на калым».
Шагдыр умолк, ковыряет пальцем в носу.
— Что, забыл? «Если кто-нибудь один раз…»
— A-а… «Если кто-нибудь один раз кинет в тебя кизяком, десять раз кинь в него камнями. Не давай себя обижать, обижай сам: раз ты богат, у тебя найдутся защитники и заступники». Печенка, однако, совсем сгорела…
Мархансай буркнул:
— Убирайся, надоел…
— Да он не о печенке тревожится, — сердито говорит Сумбат. — К Ухинхэновым приехал этот, как его… Борхонок. Он туда хочет удрать, все мальчишки там.
Мархансай нахмурился.
— Тогда сиди дома. Нечего всяких болтунов слушать. Лучше бы этот брехун молитвы читал.
Скоро и в соседних улусах узнали, что в Ичетуе гостит Борхонок, приехали послушать, пригласить к себе. Утром у юрты Ухинхэна опять собрался народ. Когда Борхонок напился чаю, Ухинхэн сказал ему:
— Вы рассказали нам много улигеров и сказок, поведали много мудрых загадок. Но наши улусники обижаются: об Ичетуе даже не обмолвились. Разве нечего сказать о нем? — Ухинхэн широким жестом показал вокруг себя. — Смотрите сами… Вот наша Джида. Она родилась на вершине Уран-Душэ[19]. Говорят, что белые лебеди спели ей песню о быстром прозрачном Зэлтэре — смелом брате ее. И вот Джида и Зэлтэр встретились в долине Закамны и помчались дальше, к старшей сестре — реке Селенге. Более трехсот верст нужно огибать горы, преодолевать пороги… Селенга понесла их к Байкалу. А какие горы стоят вокруг! — продолжал Ухинхэн. — Вот Бурханта и Сарабда, Баян-Зурхэн… Разве не достойно все это похвального слова улигершина?