— Мы с Гытылом искали вас, хотели поговорить… Мы едем учиться в Казань. Вернемся писарями или переводчиками… Вы — Николай Александрович?
Оба с интересом посмотрели на краснощекого мальчика-бурята, чисто говорящего по-русски.
— Да, я Николай Александрович. А как тебя зовут?
— Я Доржи… Банзаров. Доржи, сын Банзара.
— О чем же ты хотел поговорить, Доржи?
— Я сам… нет… я хотел сказать, что знаю вас, Николай Александрович. Вы меня из беды выручили… В Кяхте, на рынке. С весов спустили, когда грузчики надо мной подсмеялись. Я тогда убежал…
Николай Александрович улыбнулся.
— Что-то вспоминаю. Ты там, кажется, под крышей ревел? Так, говоришь, в Казань собираешься?
— Я не один, нас пятеро.
— Казань — это моя родина… Счастливо лететь вам, первые ласточки. Вашему народу очень нужны ученые, грамотные, сильные люди. Нужно бы послать не пять мальчиков, а по меньшей мере пятьдесят. Для всех нашлось бы потом дело. Среди русских есть ученые, а у вас их, можно сказать, совсем нет.
Николай Александрович задумался, и не поймешь, к кому он обращает свои слова — к Доржи ли, к другу ли, приехавшему из Петербурга… или, может быть, размышляет вслух?
— И у русских учатся далеко не все. Дети богатых и знатных… А какой из них толк? Паркетные шаркуны или солдафоны… Есть, правда, и другие… Они стремятся нести просвещение в народ, не за страх, а за совесть служат отечеству. Но таких еще очень мало, и трудно им…
Доржи вспомнил Владимира Яковлевича: «Он тоже не за страх, а за совесть служит отечеству».
— Народ помянет их добрым словом, — негромко продолжал Николай Александрович. Он помолчал, улыбнулся и с большой убежденностью произнес: — Я верю, придет когда-нибудь более счастливое время. Взойдет солнце и для народа… — Потом взглянул на Доржи, положил ему на плечо руку. — Согреет и твой многострадальный бурятский народ…
Николай Александрович повернулся к своему другу.
— Всякий раз, когда я думаю об этом, Сергей. Мои мысли невольно устремляются к Александру Пушкину…
Он не договорил: рядом остановились два мальчика в нарядных халатах. На груди у одного поблескивала большая старинная монета: будто он уже важный нойон и пожалован царской наградой. Второй держал в руке железную клеточку — мышеловку. В ней билась испуганная пеночка.
— Где вы ее поймали? — спросил Николай Александрович.
Мальчики переглянулись — видать, по-русски не понимают. Доржи перевел им вопрос.
— Утром поймали, она в амбар залетела… Ничего не ест… Даже конфет не хочет.
— Скажи им, что она не привыкла жить в клетке, в плену. Пусть продадут ее мне.
— Они спрашивают, сколько монет вы им дадите, — перевел Доржи.
Николай Александрович отдал всю медную мелочь, какая нашлась в кармане. Взял мышеловку и открыл дверцу. Пеночка сначала прижалась в угол, потом легко подпрыгнула, пропела удивленным тоненьким голоском «тень-тень-тень-тень» и выпорхнула из клетки. Она полетела не прямо, а зигзагами, как бы прыгая по воздуху от охватившей ее радости. Все громче и радостнее звучала ее песенка: «тень-тень-тень».
Когда птичка поднялась высоко, превратилась в едва заметную золотую звездочку. Николай Александрович обернулся к приятелю:
Сергей улыбнулся и сказал Николаю Александровичу:
— Стихотворение прекрасное, а вот утешение… Утешение маленькое. О большем же мы пока можем только мечтать…
Так же вот, вспомнил Доржи, и Алеша Аносов выпускал на волю птиц. И стихи эти же самые говорил. Он ведь любит ловить птиц. Поймает, погладит, потомит немного в неволе и откроет клетку. Птица выпорхнет, зальется звонко от буйной радости и полетит в степь сзывать своих подружек. Алеша смотрит ей вслед и тоже радуется.
Подошло несколько бурят и русских, знакомых Николая Александровича. В это время раздались унылые звуки ухэр бурэ и бишхура, загремели сан и хэнгэрэг[50]. Но Доржи не слышал дацанской музыки: в его ушах звучало имя Белинского, о котором столько толков в Петербурге. Почему он не слышал о нем раньше? Если бы в школе остался Владимир Яковлевич, он рассказал бы, конечно… Тогда Доржи понял бы все, что говорил о Белинском друг Николая Александровича, и вообще весь их разговор. Когда Доржи станет писарем, он прочтет каждую строчку, которую напишет далекий Белинский…
Николай Александрович взглянул на взволнованное лицо мальчика и сказал приветливо:
— Закончишь в Казани гимназию — постарайся, Доржи, обязательно постарайся поступить в университет. Ректором там Николай Иванович Лобачевский — большой ученый, хороший человек. В Казани много мыслящих людей.
— Николай Александрович, приезжайте к нам на Гусиное озеро, ведь вы у нас еще не были, — пригласил один из подошедших бурят.
— Нет, лучше к нам в Ехэ Хункере… у меня брат женится, бурятскую свадьбу увидите…
— К нам в Боргой обещались…
— Приеду, ко всем приеду. Спасибо…
Жарко пекло солнце. От земли поднимались влажные волны испарений. Доржи смотрел на Николая Александровича счастливыми глазами.
— Я всем в улусе расскажу, что виделся с вами. У нас знают и любят вас. Ухинхэн часто вспоминает вас. Мне будут завидовать. Наверно, даже не поверят, что я разговаривал с Бестужевым.
— С Бестужевым? — он Добродушно улыбнулся и потом уже серьезно сказал: — Какой же я Бестужев! Я Андреев! Разве разрешили бы Бестужеву приехать сюда? Он ведь не на воле живет.
Доржи, оказывается, обманулся: имена, отчества одинаковые, видом вроде похожи… Доржи подвело воображение. Но ничего, он увидит когда-нибудь и другого Николая Александровича! И с Владимиром Яковлевичем встретится, и со. Степаном Тимофеевичем. И Сашу, и тетю Алену, и Марию Николаевну увидит, все они тоже очень хорошие, настоящие друзья бурятам. Оказывается, много русских людей думают одинаково с Николаем Бестужевым. У них разные имена, но одно большое, доброе сердце.
Николай Александрович начал прощаться:
— Давайте расходиться, как бы в полицию не заявили, что мы здесь сходки устраиваем. Да и мои богомольцы ищут меня, наверно.
Только успел он проговорить это, как откуда-то появились два урядника. Оба низкие, пузатые, румяные, с черными усами. Остановились. Руки за спиной, подозрительно поглядывают…
— Позвольте узнать: о чем вы тут речи произносите? — спросил один из них.
— Стихи читаем.
— Поди, запрещенные?
— Нет, что вы! Мы ведь учителя, сами понимаем.
— Понимаете вы… А ну, что за стихи, повторите. Сергей насмешливо взглянул на урядника.
— Что ж, можно повторить.
Николай Александрович громко подхватил:
Урядники переглянулись:
— Такие стихи нельзя.
— Почему же нельзя?
— Сказано — нельзя, и все.
Оба побагровели, выкатили глаза, топнули ногой и прохрипели:
— А ну, рразойдись!
Николай Александрович со своим другом и Доржи пошли к дацану. У ограды стоял Гытыл. Доржи с робкой надеждой спросил Гытыла шепотом: