Оскорбление Его величества стоило двадцать марок золотом - во столько оно ему и обошлось. Он не знал, что для рантье скоро наступят плохие времена. Та сумма, что ежемесячно приносил почтальон, не поспевала за растущими ценами. Тогда-то впервые и подкралась инфляция. Первый труп Ансельм увидел весенним днем на пляжном променаде Бахараха, когда бродил вдоль Рейна, позабыв о школьных заботах. Рыбаки вытащили на сушу молодую утопленницу. Тело еще не вздулось: намокшее длинное бальное платье из муслина цвета зеленого камыша плотно облегало бедра и ляжки -с извечным бесстыдством смерти. Зато мелкий коричневый речной песок, точно бархатом, покрывал голые плечи и глубокое декольте. Рыбьи глаза слепо уставились с бархатной маски вверх - на заросли сирени: гримаса плачевного конца. Рядом караулил жандарм, ведь эта нежная молодая женщина подлежала транспортировке.
...но над тройным скелетом
Звучит отныне так:
Лорелей! Лорелей! Лорелей!
Три двойника души моей...[28]
Три или два?.. Порой на него нападали сомнения. Что есть «я»? Разве безумие не сидело за спиной, пока он катался по лесу на велосипеде? Или ночью, когда громко тикали стенные часы... Что там пряталось в темноте на низком шкафу, как только он отрывался от трудного текста Ливия? Сознание тонко и хрупко, будто яичная скорлупа, под которой бродят и бурлят грозные потоки.
В углу дивана, забросив ногу за ногу, отец в одиночестве пил вино, изредка подзывая Ансельма, дабы преподать ему свою философию: hoi pleistoi kakoi - «большинство людей - мерзавцы»... Горькое наставление, перед которым трепетала молодежь. Эта же фраза была начертана карандашом, греческими буквами, на филенке двери в монашескую опочивальню отца.
После перемирия в Брест-Литовске кайзер выступил с речью на балконе барочного замка. Ученикам гимназии велели собраться во дворе. Платаны были по-мартовски голые, фонтан - еще замерзший. Вверху властный голос то и дело срывался, и в морозный утренний воздух толчками поднимались облачка пара.
— Мы им всучим перемирие! - заверял Его величество.
Как раз это ему и не удалось, и весной 1918 года Ансельм Бланкгаупт все же пошел в армию. Как видно на фотографии, он был еще ребенком.
— Есть в Эльзасе городок, и стоит в нем гарнизон...- По приказу пели двести юных глоток, и четыреста усталых ног в подбитых гвоздями, закрывающих икры сапогах - бух! бух! бух! - заставляли ритмично гудеть базальтовую мостовую. Муштровка проводилась целый месяц по два раза в день, и унтер-офицер Зивер, мастер-кровельщик по своей гражданской профессии, старался дополнить систему, основанную на унижении и истощении, собственными изобретательными приемами. При фехтовании штыками он любил тыкать рекрутов тяжелой и тупой деревянной учебной моделью в яички. По ночам клопы на пыльных соломенных тюфяках заботились о том, чтобы сон был лишь кратким забытьем без сновидений. А непрерывная канонада на вогезских высотах напоминала, что смерть жаждет нового молодого мяса.
Однако рекрута Бланкгаупта откомандировали во Фрешвейлер для помощи в уборке урожая. Он стоял на квартире у винодела Жана-Батиста Шёттле и жил в ароматной эльзасской молочной кухне. Бело-коричневый рабочий вол стал его приятелем и встречал глубоким влажным взглядом, когда Бланкгаупт входил на рассвете в хлев его запрягать. Затем они вместе отправлялись на кукурузное поле - нарезать для Белобурки корма. Пока Белобурка прямо на месте лакомился первым завтраком из сахарной кукурузы, растирая ее зубами, Ансельм растягивался в борозде под стеблями и метелками: он мечтал о далеком, благоухающем росой тропическом рае, который позднее увидел на картине таможенника Руссо, и кукурузное поле превращалось в пальмовый лес. Августовское солнце в виноградниках насыщало грозди первой сладостью, а самого Ансельма покрывало мужественным бронзовым загаром. Похоже, солнце и не догадывалось о войне.
Затем под давилом пенился плодовый сок. Для виноградаря наступила долгожданная пора. Шёттле объяснил молодому временному батраку, что ночью из выжимок будут гнать водку. Тайно - чтобы не платить налоги. Паническая ночь, ночь Гекаты и демонов. Вокруг сарая, где стояла перегонная печь, порхали совы, вспугнутые неярким светом пламени. Клубился пар. Пока они возились, водочное опьянение с каждым часом нарастало. Шёттле снова и снова протягивал ему волосатой рукой пробирку, а сам снова и снова дегустировал продукт тайного алхимического искусства. Ансельм давно уже украдкой выливал его на землю. Ночь обрела фантастические очертания, и весь мир закружился каруселью адских теней: воздушный налет на деревню. Шатаясь, они выбежали на воздух. Было далеко заполночь. В небе трещала шрапнель и завывали осколки. Они потеряли друг друга в темноте. Ансельм опустился у стога на землю. Над ним кружилась белая метель: самолеты сбрасывали листовки. Ансельм уснул, положив голову на земляную глыбу. Жнивья были устелены тысячами приглашений перейти на сторону противника.