Ночной портье слышит многое из того, что ускользает от других людей, - даже в Ницце, где гостиничная публика особенно пестра. Кое-кто, сидя вечером в пустом вестибюле отеля за последней рюмкой виски, чувствует себя, будто на исповеди, которую за чаевые выслушивает ночной портье. Молодой врач из Коттбуса молит об отпущении грехов: в любовном безрассудстве он подсыпал одной женщине в вино афродизиак; старый магистр из Мемфиса (Теннесси), запинаясь, признается, что сбивал своих несовершеннолетних учеников с пути истинной любви. Невысокая ночная танцовщица из «Джиммиз-паба» страшно боится египетского боксера, которого она променяла на английского ювелира; а молодой супруг нежной блондинки заразил ее своим запущенным триппером. Горе и комизм, глупость и порок - Ансельм знакомится с новыми сторонами человеческой жизни в те годы чарльстона («yes Sir...») - в зените roaring twenties[31].
По ночам, когда Париж сверкает пожаром неоновой рекламы, а в темных переулках старьевщики ищут в мусоросборниках пустые бутылки, сломанные гребни и прочие чудеса помойной лотереи, Ансельм Бланкгаупт пишет за чугунными столами, на мраморных столешницах случайных бистро свой первый роман. В безлюдных «асомуарах» Пляс де ля Насьон, где девушки с внешних бульваров наживают себе промозглыми зимними ночами цирроз печени, - или теплыми ночами большого города на Монпарнасе, посреди интернациональной богемы и ее ярмарки идей. На клеенчатом диване «У Бебера», на рю дю Пик, плечом к плечу с сутенером из Аяччо, и на рю Кюжа, в «Баль де Циган» с розовым лампами, под пиликанье цыганского оркестра. Пока авторучка бежит по тетрадным страницам, он забывает о времени, месте и обстановке, и лишь когда официант, словно сеятель, сыплет из джутового мешка на кафель опилки, он, внезапно очнувшись, выходит из задумчивости. Даже в караван-сарае «Глоб-Скул» - помещении, открытом в свободные часы для преподавательского Состава Школы иностранных языков на Бульвар дез Итальен, ему удается сосредоточиться, пока бывший адвокат из Барселоны ведет шумные дискуссии с прогоревшим банкиром из Ливорно, мнимый лорд заваривает на покрытом кляксами столе свой чай, а тучный венгр, спрятавшись за списанной кафедрой, тайком подстригает ногти на ногах. Утром портье встречает каждого из них поклоном:
— Bonjour, professeur!
Большинство из них - пройдохи, «десперадос».
Во франкфуртской скромной пенсионерской комнате вдовы Бланкгаупт он вновь оказывается среди обломков детства. Цветастый диван, смертный одр отца, окруженный старыми фотографиями; мальчуган в бескозырке с надписью «S.M.S. litis»; семейный портрете красивой молодой мамой в шиншилловой шубе; сестры, что выстроились наподобие органных труб; отец в панаме, опирающийся на громоздкий сложенный зонт. - У окна стоит мамин стол для шитья с умышленной царапиной: перочинный нож с перламутровым покрытием он выменял аж за три стеклянных шарика. - А из платяного шкафа доносится слабый запах камфары, и череп вновь встречает издавна знакомой костяной улыбкой кузена Михеля. К приезду Ансельма мать два года берегла бутылку «либфрауэнмильх».
Рига - столица автономной республики, золотая осень. На Зюндерштрассе (ему нравилось название - «улица грешников») три комнаты, обставленные тяжелой черной мебелью, где они слышали, как за стеной ночи напролет хозяин монотонно читает еврейские молитвы - о бледной маленькой Двойре, изнасилованной и убитой в лесу на берегу Дюны. Первые крупные гонорары за предварительную публикацию придали Ансельму уверенности, а Татьяна была приглашена в русский театр на характерные женские роли: несколько месяцев спокойного комфорта в старом космополитичном торговом городе. Но как только широкая Дюна вынесла в море колотый лед, Ансельм уехал в Берлин. В 1930 году над Берлином сгустились тучи: в связи с мировым экономическим кризисом перед окошками касс выстроились очереди безработных. Кабинетные битвы уже больше не становились газетными сенсациями.