— Коммунист не может сражаться против других коммунистов.
После бомбардировки предместья погибшие штатские лежали в ряд под стегаными одеялами и джутовыми мешками - на фоне горящих домов на краю дороги. К Ансельму подошел кучер:
— Monsieur, mon cheval... il crie, il crie... Ayez pitié, tuez-le![34]
Ансельм достал пистолет и пристрелил кричащую лошадь, зажатую под тлеющей балкой. Единственное теплокровное существо, у которого он отнял жизнь. Иногда в его кошмарах тощий вороной конь несется, оскалив зубы, и кричит, кричит...
— Мне нужно на кладбище, пойдешь со мной?
Его провожает Антуанетта. Она подбирает позвонок. Их тогда много валялось на поле с уже засыпанными и будущими могилами. За старыми кипарисами cimetiére communal[35] они обсудили план его дезертирства. Ансельм решился с самого дня призыва. Укрытием станет мансарда на рю де Сен, доверху набитая книгами: складское помещение для товаров одной букинистки. Там они живут знойным летом, питаясь овощами и скудной едой, продающейся без карточек, которую удается раздобыть Антуанетте. Снова керосиновая лампа. Влюбленная пара. В ожидании топота полевых жандармов по обветшалой лестнице; в ожидании трибунала и карательного взвода на рассвете - все лучше, чем сражаться за дело Гитлера!
— Тебя тоже казнят, Антуанетта.
— Для начала пусть попробуют нас найти!
Ее смех радует сердце - она верит в удачу.
Когда церковные колокола своим ликующим перезвоном возвещают парижанам об освобождении, оба выбегают на улицу. Весь Париж в экстазе: триколоры, кокарды, цветы, песни. С крыш еще доносятся выстрелы отставших из милиции Виши. Во время этой последней прогулки перед разлукой им не раз доводилось прятаться в воротах за выступами стен.
— Когда кончится война, мы разыщем друг друга.
Ансельм назвался в префектуре полиции военнопленным.
Возвратившись из плена, все свое он носит с собой. Библиотека и имущество в Берлине сгорели. Во Франкфурте он узнает о смерти матери: отказало сердце. Соседи отвезли труп в детской коляске на кладбище, поскольку прислуга обессилела. Город лежит в руинах. Во вдовьей комнате ютятся displaced persons[36], оторванные от родины террором и войной. Они также разделили между собой остатки бланкгауптовского наследства. Исчез даже кузен Михель. Уже другие дети играют у маминого стола для шитья старым перламутровым перочинным ножиком.
Жилищное управление выделяет ему деревянную хибару в сельском саду у подножия Таунуса. Она убога, идиллична и наполовину скрыта за шуршащими цветами ломоноса. Из возрожденного, сияющего огнями Парижа Антуаннета хитростью проникает в голодную Германию - практически в каменный век: никаких технических приспособлений и каждодневная забота о пропитании. До колодца - полкилометра, а чтобы раздобыть ведро для воды, требуется изобретательность. Тяжелое время после лихого, но Ансельм хотя бы нашел спутницу жизни.
Снова начинать все с нуля - не всегда в тягость. Они вместе строят новую жизнь. Временное мало-помалу заменяется постоянным. Они вновь поселяются в городе - жилой дом 1846 года на одном из курортов хранит воспоминания о различных судьбах, хотя уже мало о ком известно: сумасшедший лесной асессор Бидермайер, увезенный в смирительной рубашке, - чисто гофмановский персонаж; итальянская певица, разорившаяся в казино и окончившая дни свои нищенкой - в мансарде на чужбине; майор в отставке, убившийся на прочной лестнице, - в памяти потомков обычно остаются лишь трагические случаи. - Библиотека тоже давно выросла до потолка, и Антуанетта совсем обвыклась. Сокровищница общих воспоминаний все разрастается. А годы проходят. Оба замечают это по груше в зеленеющем саду - ее тень все шире и все темнее. А как же упрямый мотив, сопровождающий мелодию всякой жизни? Он настойчиво звучит - то чуть тише, то снова отчетливее.
В Мандраки на Родосе они пили вино. Вокруг стола терлась орава тощих, как скелеты, кошек. Антуанетта наклонилась и бросила им кусок. Покрытый струпьями ребенок просил милостыню. Как только он прошел мимо, она сказала:
— Может, это его брат вчера умер?
Они бродили по пешеходному кварталу старого города. В углу разрушенного здания иоаннитов стояла женщина у корыта с водой. Чтобы не оставлять умирающего ребенка одного в каменном склепе, она выдвинула кровать в переулок - та была слишком мала для одиннадцатилетнего, и он сидел в ней на корточках, свесив голову. Видно было, что он уже не жилец: мальчик даже не прогонял навозных мух, садившихся в уголках рта и на стеклянные глаза, - он уже стал ее собственностью. И это умирание посреди груд тысячелетнего строительного мусора казалось событием, в котором нет ничего особенного: просто захотелось показать ребенку в последний раз небо, но еще нужно перестирать целый чан белья. «Что-то особенное бывает лишь в жизни - даже самой ничтожной, но только не в смерти!» - молча подумал Ансельм.