Рассерженный Шимоня велел венецианца посадить на цепь. Пять здоровых мордатых краснорожих холуев, стриженных под горшок, в длинных белых рубахах, схватили отяжелевшего, как мешок с овсом, Джулиано и уволокли в подвал сажать на медвежью цепь. Марко побледнел. Дионисий на всё улыбнулся, подмигнул сыну. Выпил еще чарку с вином и спросил Шимоню:
— Люб тебе итальянец? Отпустить домой не хочешь?
Шимоня усмехнулся:
— Я за него пять коней и доспех новгородский отдал, да еще соболей два рундука. Дорогой раб.
Дионисий согласился, что цена за Джулиано уплачена изрядная и что раб он дорогой, не всякому по карману.
Пир был испорчен. Донна Мария по-мордовски выговаривала Шимоне, что Джулиано не медведь и его сажать на цепь негоже, да и все равно завтра его спускать придется. При этом она внимательно осматривала черными беспокойными глазами статного сероглазого дионисиева сына Феодосия, что не понравилось Шимоне. Шимоня сердито удалился к себе в светелку, по дороге наподдав попавшееся под ноги креслице, украшенное резьбой из мамонтовой кости.
Дионисий приподнял кресло, погладил резьбу — из мамонтового зуба Джулиано вырезал полных нимф, укрывающихся в винограднике от фавнов и похожих телом на донну Марию.
Со дня после пира Дионисий стал работать в трапезной над бумагами. Циркулем и другими инструментами он все измерял: цветы, растения, скелеты зверей, кристаллы, камни.
Монахи шептались:
— Ведун. Не зря он все это делает — колдует.
Ученики и сыновья мастера терли камни, глины, готовили краски.
Грек Николай, ободренный похвалами, с успехом быстро писал праздники для иконостаса. Дионисий молча смотрел, как он работает. Иногда вмешиваясь тончайшей беличьей кисточкой, он поправлял контуры — делал их более плавными и удлинял некоторые фигуры.
Долго не удавалась Николаю фигура Сергия Радонежского — чудотворца, все получался он у него некротким, похожим на суровых неистовых греческих старцев со Святой Горы.
Дионисий показал Николаю папки, полные его рисунков. Тонким контуром были прорисованы все известные в России святые и сюжеты, причем многие группы фигур были заключены в геометрические контуры. Тут понял Николай, для чего все измеряет мастер: «Он и иконы, как крепостные стены, по Эвклиду строит».
Увидел грек Николай и то, о чем он давно слышал и что было принято только на Руси — небольшие двусторонние, написанные на грунтованном холсте маленькие дорожные иконки-таблетки — образцы для работы.
— Для сыновей написал, — объяснял Дионисий. — Сам я без образцов по своей памяти и разумению пишу, — таблеток было много, штук сорок, сложены они были в особый деревянный ящичек, окованный медью.
Не менее, чем «таблетки», поразили Николая — любителя и ценителя эллинской премудрости — десять древних греческих и латинских книг, которые Дионисий достал ему из двух меховых торб-вьюков. Среди этих книг была рукопись Цицерона «О славе», о существовании которой не знал Николай, проведший в молодости много времени в монастырских библиотеках Мореи, Мистры и Афона.
Дионисий усмехнулся:
— Хороши книжечки. Я из них все, что для меня надо, уже выписал, им место в княжеской или монастырской библиотеке, — положив руку на плечо Николая, Дионисий попросил: — О сиих книжечках расскажи, брат, отцу наместнику. Подарить я могу ему их за одну услугу, если он любезен будет. В дружине моей нет искусного резчика, а у него венецианец на цепи медвежьей сидит. За сии книги и Папа Рымский, и император Германский, и Великий князь Московский золота и соболей не пожалеют. А мне они ни к чему, я как птица небесная от имущества свободен быть должен. Кисти, краски, кони добрые, доспех прочный кованый и меч острый — все мое при мне. Сыновья у меня — мужики хозяйственные, я им ремесло в руки дал, а мне ничего не надо. Сии книги мне чернец один отказал в Новгороде. С княжеского городища они, чернец — тысяцкого сын, в Антониевом монастыре он подвизался.
Шимоня, очень ценивший книги и построивший для библиотеки и монастырской казны специальный тайник на случай лихолетья, был человеком, как теперь сказали бы, взбалмошно-образованным. Прочитанное совершенно не влияло на его нравственную физиономию. Он мог долго рассуждать о аристотелевой мудрости, потом приказать выпороть смерда, потом отправиться с рогатиной на медведя и окончить день оргией в мыленке со своими языческими рабынями. Никого не уважал Шимоня, страх у него заменял уважение. Впрочем, это качество было присуще и всей тогдашней и поздней русской аристократии, в принципе, мало они отличались от своих вышколенных холопей — боялись и уважали только силу. Холопи боялись боярина, а бояре — Великого князя.