Было у меня на эти раздумья всего секунд пять. "Хейнкели" были уже совсем близко.
Я пытался уйти, но дистанция между нами сокращалась. К тому ж их трое...
Началась лихорадочная игра со смертью. Как приблизятся они - чувствую: вот-вот полоснут из пулеметов, - делаю крутой разворот влево и вверх. Проскакивают, не успевают за мной повторить резкий маневр - слишком велика инерция у их машин.
Сделают круг - и вновь ко мне. Резко беру вправо и выше. А они, конечно, не ожидали, думали вновь уйду влево.
Дотащил их так за пять тысяч метров. Остро жалит мысль: трое против одного - все равно съедят, если только отступать. Надо подобрать момент, чтобы и кого-нибудь из них подловить в прицел...
Когда стала ощущаться нехватка кислорода, что-то не очень прытки стали они. А я благодарил еще раз учебу в бригаде, когда гоняли нас до седьмого пота на высоту, да еще и самолеты облегчали, чтобы повыше могли забраться. И мелькнул на какой-то миг перед глазами тот учебный бой - один против троих. Но ведь то была всего лишь тренировка... Наконец попался он мне, самый настырный и, судя по всему, старший. На гашетку! "Хейнкель" вздрогнул, сразу как бы остановился, повис. Нехотя накренился и запетлял вниз.
Лихорадочно ищу: где остальные? Получилось, оказался между ними. Тот, что позади, сейчас станет стрелять. Резко кидаю машину вниз, тут же - вверх носом. Перегрузка адская: потемнело в глазах. А "хейнкель" проскочил, оказался впереди. Ловлю его в прицел, открываю огонь. И - такая удача! попал.
Самолет тут же вспыхнул факелом: видно, угодил в бензобак.
На аэродром пришел в полусознании. Еле выбрался, а стоять на земле уже не могу - ноги подкашиваются.
В том бою сбили комэска "и-шестнадцатых" Тархова - капитана Антонио. Он опускался на парашюте на свою территорию, но его приняли за фашиста и открыли огонь. Окровавленного, с пулями в животе, поволокли в штаб.
В штабе оказался Михаил Кольцов. Он узнал в окровавленном человеке, потерявшем сознание, Тархова. Смущенная толпа мигом рассосалась. Вызвали санитарную машину и увезли капитана Антонио в госпиталь.
По настоянию Смушкевича срочно было составлено обращение командования к войскам. "... Мы отлично понимаем чувства гнева и ярости, охватывающие бойцов милиции при виде фашистских разрушителей наших домов. Но причины военного порядка заставляют нас требовать от всех частей корректного отношения к пленным летчикам..."
Может, именно эти строки помогли второму комэску, нашему Пабло Паланкару - Рычагову, когда через день его подбили и ему тоже пришлось прыгать. Тогда, в четвертом за день бою, его зажали сразу семь фашистов. Он опустился в самом центре города, на бульваре Кастельяно.
Восторженная толпа подхватила его на руки и понесла в тот же штаб обороны города. Имя капитана Пабло замелькало в газетах, он - герой дня.
Он и действительно был героем - сбил уже до десятка самолетов.
Рычагов вернулся в штаб, возбужденный и смущенный такой экзотической встречей на бульваре.
А Володя Бочаров уже не вернется. Хосе-Володя... С грустью вспоминали его стеснительную улыбку, его виртуозность, когда показывали класс пилотирования американцам. Заезжали летчики из его эскадрильи. Рассказывали, как героически он проявил себя в первых боях. Опечалены: едва начав, потеряли двоих - Тархова и Бочарова. Что поделаешь, у нас тоже так было. Пуртов и Ковтун...
Нет, Володя все же вернулся, и страшным было это возвращение.
На другой день, после того как Бочарова сбили, с фашистского самолета сбросили на город груз. Вскрыли ящик, сверху лежала записка: "Это подарок командующему воздушными силами красных, пусть знает, что ждет его самого и его большевиков!".
Развернули полотно - в ящике лежало изрубленное на куски тело старшего лейтенанта Бочарова...
Михаил Кольцов, очевидец этого жуткого случая, рассказывал нам все по порядку, и за стеклами его очков блестели слезы.
- Эти звери его рассекли живым! - губы Кольцова подрагивали.
Вот сколько событий за девять последних дней. А теперь мы едем в отель "Палас", где умирает от ран комэск Тархов.
Вошли в палату на цыпочках. Сергей Федорович лежал закрытыми глазами. Восковая бледность залила щеки и лоб. Он что-то бормотал, стонал, тело ею вдруг напрягалось и вытягивалось - наверное, это была боль. Наконец тяжело поднял веки.
- Сергей Федорович, - наклонился над ним Рычагов, - вы можете говорить?
- Как там мои ребята? - с трудом произнес комэск.
- Молодцы, дерутся по-тарховски.
- Не надо по-тарховски. - Он хотел пошутить, но вышло грустно.
- Разве в том есть вина? Один против шестерых... Кто устоит?
- А надо бы...
Он закрыл глаза и долго отдыхал. Мы переминались с ноги на ногу, не решаясь ни заговорить, ни уйти.
- Жаль, друзья, не придется вернуться... А так хочется снова всех увидеть... Вы не утешайте... Спасибо, что пришли.
Поочередно прощались. На лестнице я с холодящим душу суеверным чувством вспомнил: поцеловал его в лоб...
Недели три спустя к нам привезли газеты - огромные кипы наших газет, сразу, может, за весь прошедший месяц. Нашли "Правду" с тем отрывком из "Испанского дневника" Кольцова, где говорилось о Тархове. Только мы могли узнать его за этим протяжным испанским именем - Антонио. Кольцов писал:
"... Утром умер Антонио.
До последних часов жизни он метался в бреду: садился в истребитель, атаковал фашистские бомбовозы, отдавал приказы. За четверть часа до смерти сознание вдруг прояснилось.
Он спросил, который час и как сражается его эскадрилья. Получив ответ, улыбнулся.
- Как я счастлив, что хоть перед смертью повел ребяток в бой... Ведь это мои ученики, мое семя, моя кровь!..
Только пять человек идет за гробом Антонио, в том числе врач и сестра милосердия, ухаживавшая за ним. "Курносые" не смогли прийти проводить командира. Погода ясная, они сражаются. Вот как раз они пролетели высоко-высоко над кладбищем: смелая стайка опять и опять кидается в новые битвы.
Гробы на этом кладбище не зарывают в землю, а вставляют в бетонные пиши, в два этажа.
Смотритель кладбища проверил документ из больницы, закрыл крышку и запер. Странный обычай в Испании: гроб запирают на ключ.
- Кто здесь самый близкий родственник? - спросил он.
- Я самый близкий родственник, - сказал я.
Он протянул мне маленький железный ключик на черной ленте. Мы подняли гроб до уровня плеч и вставили в верхний ряд ниш. Мы смотрели, как рабочий быстро, ловко лопаточкой замуровал отверстие.
- Какую надпись надо сделать? - спросил смотритель!
- Надписи не надо никакой, - ответил я. - Он будет лежать пока без надписи. Там, где надо, напишут о нем".
Гренада, Гренада...
Два отряда эскадрильи беспрестанно носились с самого утра, как пожарные команды, по вызову с "Телефоники", Нас почему-то не трогали, сказали: ждать.
Ждать томительно и стыдно. Товарищи воюют, рискуют жизнью, а мы...
Поодаль мелькнула черная машина Пумпура, подъехала к штабу. Тут же потребовали нас. Нас - это Ковалевского, Мирошниченко, Матюнина, Квартеро, Галеро, Хименеса и меня. После побега из франкистского стана летчики-испанцы попросились в нашу эскадрилью. С ними и техник Матео.
Пумпур, как всегда, был обстоятелен и нетороплив. При всей своей броской спокойности он успевал много, оправдывая свою любимую поговорку: "Не спеши, но поторапливайся".