Вагон заставлен ящиками, только небольшое место свободно. Здесь брошена на солому шинель, рядом чайник и два котелка.
Хозяин садится на край шинели, второй пододвигает мне. Устало прислоняется к ящикам. Лицо его измождено. Что называется - кожа да кости. Я заметил ночью: старший лейтенант подменял своих бойцов то в начале эшелона, то в хвосте. Хотя мы тоже выставляем охрану, но он продолжает нести караул по своему распорядку.
- Не удается поспать? - спрашиваю сочувствующе.
- Поспать можно, - морщится он, - да рука вот мучает.
- Где это вас так?
- Под Львовом я начинал, там сразу и сделала зарубку война, - чуть двигает в мою сторону перевязанной рукой. - Да что рука! Там навсегда лежать осталось столько, что трудно сказать.
- Тут уж не отнимешь - много они взяли внезапностью.
- Для нас ее не было, - возразил он. - Мы-то так и думали, что война вот-вот... Фашисты нагло летали над нашей территорией, по ту сторону границы накапливались войска, пограничники нам об этом рассказывали... Наш командир не ждал, как другие. Добился, чтобы нам разрешили сменить район лагерей, какими-то хитростями заполучил много боеприпасов. Когда все началось, других в казармах накрыла бомбежка. Артиллеристов в бой сразу бросили, а снарядов нету... Словом, кто был благодушным, тот дорого заплатил. А мы в полной боевой, как говорится, поспешили на выручку. Ох и люди, я вам скажу!
- Кто? - не понял я.
- Пограничники. Все как один герои. Прямо как из стали отлитые. Вцепились в границу намертво. Это уже потом принимались приказы об отходе, а им самой службой заранее приказано: стоять насмерть. Мы в первый день с пограничниками даже вышибли немцев с нашей территории. Старшина, помню, сказал: "Ну хорошо мы их отшили, теперь больше не сунутся". И весело так скомандовал: "Командиры отделений, собрать гильзы!" Говорю ему, что, мол, война. А он мне: "Была война, а теперь кончилась. И гильзы с меня завтра спросят". Вот как по первому времени бывало. Старшине через полчаса крупнокалиберный пулемет всю грудь разворотил. Он скорбно склонил голову.
- Почти все там полегли. Трое моих ребят с гранатами под танки бросились... Мы дорогу оседлали. Я за пулемет лег, на бугорочке. Накосили мы фрицев! А потом сила какая-то как подхватит меня, чувствую: в небо взлетаю. Еле потом выбрался из окружения... Вот так встретил я войну.
А я встретил ее совсем в другой обстановке. Мы с Нилой только что приехали в Сочи. И в тот же вечер с затененной парковой скамейки кто-то насмешливо окликнул:
- Смотри ты, старый друг, а не признается!
Так ведь это же Рычагов! В своем гражданском легком облачении он больше похож на молодого спортсмена (да ему и было-то всего лет тридцать), и уж никак нельзя было заподозрить, кто он на самом деле. А за четыре года вырос мой бывший комэск до генерал-лейтенанта, начальника ВВС РККА. Вскоре после Испании уехал Павел Васильевич в Китай, руководить действиями советских летчиков-добровольцев. Я в то время формировал полк на Дальнем Востоке. Потом судьба свела нас в боях с японскими захватчиками на озере Хасан (он стоял во главе действовавшей там советской авиации). И еще позже встретились на войне с белофиннами.
Знакомятся с Нилой. А с Машей Нестеренко, женой Рычагова, я знаком. Она - известная в стране летчица, одно время служила у меня в полку.
- А как с Олей у тебя вышло? - спрашивает Рычагов, выбрав момент, когда женщины отошли чуть вперед. - Я же помню, как ты в Испании скучал по ней.
- С Олей? Как у Шекспира: "Еще и башмаков не износила... " Я вернулся, а у нее уже муж. Житейская проза. Вот где подстерегала меня еще одна пулеметная очередь.
- Ну ничего, - смеется Рычагов. - Живой ведь. - И уже серьезно:
- А моя Мария - как Пенелопа. Вся ее жизнь - ожидание. Я же странствую по войнам...
Мы договорились встретиться на следующий день после обеда, вместе провести время.
А следующий день - это и было 22 июня.
Я играл в бильярд, а Нила сидела у стенки и страшно за меня болела, потому что мне не везло. Вдруг вбежал полковник, был он в полевой форме уже одно это удивило. Кажется, он и сам опешил на какое-то мгновение, потом едва ли не с возмущением бросил с порога:
- Включите радио!
Кто-то повернул рычажок динамика.
Выступал Молотов. Его напряженный голос, суровые, тяжкие слова сразу перевернули все в душах: война!
Передали по Сочи приказ: всем военнослужащим немедленно отправиться в свои части, женам оставаться. Последнее было бессмысленно: жены ведь были и матерями, и могучая, неуправляемая разумом святая сила материнства бросила их к поездам, и они ничего не хотели слышать, ничего не хотели знать - они рвались к детям.
Я подходил в суматошной толпе к вокзалу. Кто-то вцепился в руку.
- Товарищ полковник, милый, золотой мой, спасите...
Женщина была как в горячке, молодая, красивая, с таким непередаваемо страдающим лицом, что я почувствовал, как у меня немеет кожа на затылке.
- Товарищ полковник, я жена пограничника. У меня там дети. Дети! Помогите мне, спасите... я вам всю жизнь... я на колени встану...
Слезы текли по ее лицу, она то хватала мой чемодан, боясь, что я уйду, то гладила по рукаву гимнастерки.
Нила стояла рядом и тоже рыдала. Потом она говорила мне: "Я думала, что сойду с ума".
Мы пошли вместе. Сначала я протащил - иначе тут не скажешь - в вагон Нилу, затем, с невероятными трудностями, - жену пограничника. Когда я с подножки искал ее в толпе, чтобы посадить в поезд, я увидел ее глаза - и был потрясен: они были полны страха и надежды, они спрашивали, просили, надеялись, благодарили, торопили...
С тех пор я знаю, что еще ни один художник не изобразил материнских глаз с полной силой.
В вагоне она впала в оцепенение, тряслась вся, и Нила в смятении терла ей виски...
Перед этим я учился на академических курсах, после отпуска предстояло прибыть к новому месту службы, в Ростов-на-Дону, на должность старшего инспектора ВВС округа.
Ростов поначалу был глубоким тылом. Сюда шли на переформирование части, потрепанные в первых боях, эвакуировались летные училища. На аэродроме все выглядело так, как на перевалочной базе.
Без старшего инспектора могли обойтись, а вот командир полка требовался. Командующий ВВС Северо-Кавказского военного округа генерал С.А. Красовский поручил, что называется, все сразу: и командовать полком, прикрывать важные объекты, и выступать в качестве устроителя прибывающих частей, и одновременно переучивать летчиков на новую машину - ЛаГГ-3.
Машина была тяжелой, летчики называли ее "летающим бревном". В работе над ней чувствовалась спешка. По утрам нередко открывалась такая картина: один самолет лег на левое крыло, второй - на правое, третий вообще вдавил винт в землю. Не держалось давление в шасси и стойки "подламывались".
Но война торопила восполнить понесенные потери. Кроме того, суровая година застала нас на этапе перевооружения, реорганизации и переучивания.
Над ЛаГГ-3 упорно трудились, продолжалась конструкторская доводка, хотя машина уже поступала в войска. Полк ко всему сделали еще вроде испытательного. Приехал летчик-испытатель майор Гузий, ему важно было изучить самолет уже в боевом полку.
Он и "ассистировал" мне в первом бою.
Первые появившиеся в небе Ростова фашистские самолеты не бомбили иногда поливали город из пулеметов. Наконец мы поняли, в чем дело: фронт еще далеко, и немцы могут совершать сюда лишь разведывательные полеты, вместо бомб берут побольше горючего.
В тот день было пасмурно. По небу волочились сырые тяжелые облака. Мы с летчиком-испытателем толковали на стоянке о некоторых особенностях "лагга" и собирались в воздухе их проверить. Гузий присел на корточки, рисуя прутиком чертеж. Неподалеку на самолете пробовали мотор, и нам приходилось почти кричать. Но вот самолет замолк, и в наступившей тишине услышали монотонно-завывающий звук. Не наш звук, так работали моторы на немецких машинах. Говорили - от качества горючего. Гузий встал прислушиваясь.