Далеко отсюда страна, которую ты называешь с большой буквы Родиной, готовится к иному событию. На Красной площади выстроились войска, радостные и возбужденные, собираются рабочие в заводские колонны. Повсюду - алые флаги, радостные, счастливые лица... Утром в наше общежитие пришел капитан Пражевальский, комиссар эскадрильи.
- Друзья! Поздравляю вас с праздником Великого Октября!
Слова привычные, но капитан заметно взволнован, его настроение передается нам.
- Вы уже знаете, - продолжает он, - что именно сегодня Франко назначил своим войскам взять Мадрид. Этим он намерен омрачить всемирный праздник революции. Сегодня, может быть, решается самое главное. Мы - коммунисты, мы - полпреды первой в мире страны социализма. И здесь, в Испании, это все - и друзья и враги - должны почувствовать...
Маленький наш митинг закончен. Говорить долго некогда. Идем к самолетам. Уже совсем светло. Замечаю возле кабины своего "чатос" красный бант.
Техник Шаблий аккуратно расправляет его яркие лепестки, говорит мне:
- Сегодня в бой - как красногвардейцы в дни Октября.
Небо кипит
Весь день 7 ноября были в воздухе. Весь день - конвейер одна часть эскадрильи дерется над Мадридом, вторая спешит заправить самолеты бензином, снарядить боекомплектом.
С высоты порой замечали, как по рокадным дорогам шли танки. Наши танки, с нашими смоленскими, харьковскими, минскими ребятами. Танки переползали с одного участка мадридской обороны на другой, чтобы появиться, вмешаться в дело то тут, то там, переломить обстановку, создать видимость большой массированной силы.
Летчики повторяли тактику танкистов, с той лишь разницей, что летчиков еще более вынуждал к этому противник. Франкистская авиация шла нескончаемым потоком. Приходилось круто! Всего три десятка советских пилотов беспрерывно метались из боя в бой. И лишь с приходом сумерек идем окончательно на посадку и, зарулив на стоянки, буквально вываливаемся из кабин.
Рядом с моим пристраивались самолеты Матюнина и Мирошниченко. Виктор тяжело приподнялся над козырьком, с трудом разгибая спину, сказал: "Ух, черт, сковало всего... " Так и стоял он несколько секунд, откинувшись назад, подняв к небу лицо. В голубоватых сумерках оно казалось отлитым из свинца.
- Вылазь! - окликнул он Николая, но тот не пошевельнулся, продолжал сидеть в кабине, склонив к приборной доске отяжелевшую голову.
- Ты что! - обеспокоенно вскрикнул Виктор, - уж не ранен ли?
- Живой я, - почти со стоном откликнулся Николай. Глаза его на худом лице еще глубже впали.
Подошел Артемьев. Сухие побелевшие губы его нервно подрагивали в улыбке. Был он какой-то необычный, издерганный, что ли.
- Ну, Женька! - еще за десяток шагов сказал он. Приблизился, развел руками: - Ну, Женька!
Матюнин посмотрел на него, хотел, по обыкновению ввязаться с какой-нибудь шуткой, но только устало махнул рукой; ладно уж, мол...
- Ну, брат, спасибо! - Артемьев обнял меня. - Я как увидел, что он у меня на хвосте, - все, думаю, амба. Такое ощущение, будто нож в спину, Никуда не деться. Вдруг смотрю - пропороло его очередью, отшвырнуло в сторону а на его место наш выскочил. На борту вижу тридцать второй - твой номер. Ничего не хотелось. Ни говорить, не слушать.
- Ладно, - говорю, - в следующий раз ты меня выручишь.
Усталость валит, с ног. Сейчас бы упасть на землю, провалиться в сон.
Николай тискает меня, благодарит.
Трава - разве это трава? Рыжая, высушенная солнцем, жесткая, как щетина.
Неподалеку вразброс, в одиночку, по двое, по трое приходили в себя летчики: кто сидел, согнувшись, сгоняя на миг сумерки с лица вспышкой папиросы, кто лежал, обессиленно распластавшись.
Появился Саша-переводчик.
- Товарищи! - он всегда с особой интонацией произносил это слово. Пойдемте, уже пора.
Саша ходил между нами, словно пушкинский Руслан на поле отшумевшей брани.
- Товарищи, вас ведь ждут...
Переводчик наш с виду - совсем юноша. Ему чуть больше двадцати, он по сравнению с нами чистенький и свежий. Саша полон сил, интереса и нескрываемой любви к нам. Его непокрытая русоволосая голова склоняется то над одним, то над другим:
- Устали? Может, попить? Хочешь, массаж устрою?..
В ответ только качают головой: ничего, мол, не надо.
Даже неутомимый Рычагов сдал. Вот он сидит, прислонившись спиной к колесу самолета, отрешенно глядя поверх всего земного.
- Есть новости? - наконец подает кто-то голос.
- Приемник слушал, - отвечает Саша. - Передачу из Бургоса. Там Франко свою столицу учредил... С утра хвалились успехами. В середине дня стали ссылаться на упорное сопротивление. Непонятно, говорят, откуда у коммунистов появились танки и самолеты. А к вечеру совсем скисли...
- Еще не так скиснут...
- Ну пойдемте! Ужин стынет.
Саша чего-то недоговаривал, это было видно по его лицу. В столовой повар Базилио наверняка что-нибудь придумал.
- О! - воспрянул Артемьев. - А я-то думаю: чего для полного счастья не хватает. - Хлопнул ладонью по животу.
- Ладно, пора, - произносит Рычагов и первым тяжело поднимается.
Шли медленно, молча. Еще не стемнело, еще четко белел поодаль замок сбежавшего маркиза, где мы жили. Справа от него длинной густо-темной полосой тянулся сад, днем он ярко желтеет мандаринами и апельсинами. Мы прошли поле, гуськом перешагнули по мостику через небольшую речушку, и вот ноги ощутили гладкую, выстланную крупным песком дорожку, ведущую к белым колоннам парадного подъезда.
Пока мылись, меняли одежду, пропитанную остывшим уже потом, Саша ходил за нами, загадочно поторапливая:
- А повар сегодня в ударе. Базилио утверждает: главное в том, чтобы человек поел вовремя.
В столовой ослепила белизна скатертей и яркость цветов на столах. Да сегодня же и есть праздник, и, судя по всему, тут нас ожидает тот сюрприз, от соблазна раскрыть который удержался Саша.
На стене алело полотнище с белой строчкой: "Да здравствует 19-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!". Изредка показывалось в дальнем конце комнаты жаркое улыбающееся лицо Базилио. Можно было представить, как постарался шеф-повар. Он успел полюбить всех нас и гордился своей близостью к советским летчикам.
Постепенно исчезала давящая тяжесть усталости, и на душе становилось просто и спокойно, как обычно бывает дома после дальней дороги.
- Как это тебе, Коля, нравится? - спросил Матюнин, склонив голову и сияющими глазами оглядывая стол.
- Люблю цветы, - мечтательно ответил Мирошниченко и смущенно улыбнулся, словно признался в тайной слабости. - Цветы - лучшее украшение...
- Лучшее украшение стола - бутылки, - перебил Виктор и засмеялся громко и бесцеремонно, в предвкушении удовольствия потирая ладони.
- У моего отца был знакомый, на тебя похожий...
- На меня нет похожих, - опять перебил Виктор.
- А этот был похожий, - с мягкой упрямостью продолжал Николай. Ну начинается!
- Смотри, ожили! - с веселым изумлением сказал мне Артемьев, показывая глазами на друзей. - Я-то думал, что на сегодня у них уже не хватит сил заниматься любимым делом.
Рядом Ковалевский, помогая руками, азартно обрисовывал момент боя:
- Я, значит, бац, выскочил за облака и резко свернул, но и они за мной. А один зазевался... Повернулся к нашему столику:
- Матюнин, это ты срезал желторотика?
У франкистов много молодых летчиков - испанцев и немцев, мы уже в третьем бою по летному почерку научились отличать их от бывалых и прозвали желторотиками.
- Пусть не глядит в одну точку, - небрежно ответил Виктор.
В двери появился плотный, словно литой Пумпур, он в черном берете и обычной, совсем не праздничной рубахе. Снял берет и сразу взял власть над залом:
- Товарищи, внимание!
Шум стих, все повернулись.
Входит женщина и следом - генерал Дуглас - Смушкевич. Он приглашающим жестом дотрагивается до ее локтя. Женщина высока и стройна, в длинном черном платье. Волосы гладко зачесаны назад и там взяты в тугой узел. Ей около сорока. Глаза щурятся от света и в то же время внимательно быстро охватывают зал и наши лица.