такую жару, это продлилось не долго. Мы старались не плакать, чтобы еще больше не
обезвоживать себя. Возможно, это были всего лишь двадцать четыре часа, но эти часы шли
целую вечность, и это были самые темные дни на земле. Это было бесконечное путешествие.
В конце концов, она проснулась, и как я уже сказал, я таял на глазах. Я знал, что должен
попытаться сдержаться. Я хотел оставаться живым, только чтобы защитить ее. Помню, я
продолжал держать ее за юбку. В какой-то момент я потерял сознание, затем моя мама
приложила меня к своей груди. Бризу все еще кормили грудью. В основном ночью и чтобы
успокоить, но мы были бедны, а мама знала, что грудное молоко сделает ее сильной и крепкой
─ что это лучшая еда, которую она могла ей дать. В тот момент она распадалась на части, но у
нее были хорошие намерения. Она всегда хотела для нас самого лучшего. Грудное молоко
вернуло меня к жизни. Когда я полностью проснулся и понял, что я делал, мне стало так
стыдно, что я отодвинулся от нее. Она прошептала мне на ухо на испанском: «Бог дал мне
молоко, чтобы я смогла прокормить своих детей». Дело не в том, что мне было стыдно сосать
грудное молоко в шесть лет. Меня не смущало грудное вскармливание в задней части
грузовика, набитой еще и другими двадцатью беженцами. Мне стало стыдно, что я краду
молоко моей сестренки. Молоко принадлежало Бризе и я чувствовал себя ужасно, потому что
оно должно было поддерживать ее, а не меня. Это было самым худшим чувством на земле ─
голод и рыдание, за то, что я забрал. Прекрасно понимая, что моя мама умирала изнутри, думая о том же, и что я забирал эту связь, что была между ними, забирал то, что не было
моим, обкрадывая их обоих. И это история о том, как я выжил, а Бриза не смогла или, по
крайней мере, не так, как Бриза. История о том, как мы поднялись на борт, присоединяясь к
американской мечте. О том, как упав однажды, моя мама так и не смогла снова встать на ноги.
История о том, как Мойзес Роблез де ла Круз украл молоко его маленькой сестрички и стал
таким испорченным.
Глава 26
Сидение машины промокло от моих не прекращающихся слез. Я плачу молча, потому
что будет не честно по отношению к нему заставить его прервать свой рассказ и попытаться
унять мою боль, вызванную его историей. Правда о Мози. Самая печальная история, которую
я когда- либо слышала. Потребовалась храбрость чтобы рассказать это ─ храбрость, которую я
возможно больше никогда не встречу. Я и до этого любила Мози, но теперь я боготворю его.
Как он стал таким замечательным, когда то через что он прошел было не только болезненным, это было мучительным?
─ Спасибо, что рассказал мне это, - говорю я, вытирая сопли с носа задней частью
своего рукава. ─ Это и вправду поразительная история.
─ Ты говоришь, как соцработник, Лана. Скажи мне, что ты на самом деле думаешь?
Разочарованна тем, на сколько это жалко? Это заставляет тебя видеть во мне слабого
человека?
─ Не злись за то, что рассказал мне, Мози. Ты сам сделал выбор и поделился со мной.
Это история об огромной силе, а не о проявлении слабости. У всех есть история об их
происхождении, и не у всех она хорошая. Дело в том, что это твоя отправная точка и по ней
нельзя судит о тебе. Это поразительная история и ты стал невероятной личностью.
Мы съезжаем с шоссе к зоне отдыха, которая предлагает топливо, ванные комнаты и
кое-что из еды. После стольких миль, в которых были только мы вдвоем, мы внезапно
возвращаемся в цивилизацию. Мози выходит из машины и захлопывает дверь, не делясь
планами по поводу нашей остановки, или того что мы будем здесь делать. Ему ненавистно то, что он сделал себя уязвимым. Он хочет, чтобы я видела в нем сильного человека.
Я знаю, исходя из моих навыков социального работника и всех лет опыта этой сфере,
что Мози ненавидит собственное начало, а это значит, он ненавидит себя самого. Это то, что я
могу принять ─ конечно, не так категорично как он сам. Но я тоже слишком часто чувствую
пятно тени моего собственного начала. Это неизменяемое чувство, которое хочется стряхнуть
с листа собственной истории и самолично переписать все сначала.
Я тащусь в сторону ванных комнат, расположенных на стороне заправки. Они воняют с
внешней стороны, так что я уверенна, там будет не так хорошо. Там нет столешниц, только ряд
туалетных кабинок и не в одной из них нет сидения. С тех пор, как мы начали эту поездку, у
меня появилось чувство, что каждый туалет в Мексике был оставлен в неукомплектованном
состоянии. Где все туалетные сидения? Разве они не прилагаются к унитазу? Я тащусь в
самый темный угол и неохотно стягиваю штаны. Я хотя бы не понимаю, что говорят люди и
это дает мне ложное чувство защищенности. Конечно же, нет никакой туалетной бумаги.
Здесь есть дежурный, который может предоставить необходимое, но я забыла свои песо в
машине. Я стараюсь решить, что более унизительное, помахать ей с унитаза или же не
подтереться перед всеми и натянуть штаны не обращая внимание на капли. Я следую
последнему. Мне плевать если я грязная.
Плетусь к машине, а Мози нигде не видно. Должно быть, он пошел приобрести еды и
решил, что я не нуждаюсь в приглашении. Другими словами, он ожидает, что я отстранюсь и
подтвержу бесполезность, которую он ощущает. Я проходила это дерьмо. Я знаю, как с этим
бороться.
Меня втянули в подводное течение его моря печали. Я чувствую печаль по двум
причинам. Первая из-за того, что человек, которого я люблю очень жестко относиться к этому.
Он ненавидит себя, чувствует себя недостойным. Он очень сильно напуган. Он считает, что
его сестренка должна была быть здесь и все, что произошло ─ это его вина.
Вторая причина более личная. Сегодня как никогда. Мози показал мне, что связываться
с ним не хорошая идея. Ему необходима профессиональная помощь, а я профессионал. То, что
он ищет мое внимание и одобрение является симптомами травмы, а не признак того, что он
влюблен в меня. Я не могу добавить себя к списку людей причинивших ему боль. Я не могу с
ним так поступить. Я слишком сильно забочусь о нем.
Он у таксофона у входа в ресторан, и потому как опустились его плечи и то, как он
сжимает коробку, могу сказать, что разговор не из лучших. Его сильное тело выглядит так, словно он готов сломаться и разрыдаться.
Я покупаю странные мексиканские чипсы и конфеты в небольшом уютном магазинчике
рядом с телефонами. Я не могу оторвать от него глаз и аппарат оплаты, которую требует
телефонный разговор, заслоняет его силуэт. Я плачу за фаст-фуд и подхожу ближе. Кажется, он говорит на испанском. Думаю, он говорит со своей женой. Мысли о Бризе, вероятно,
заставляют его подумать о своем сыне. Я не хочу быть назойливой, поэтому я сажусь рядом с
растением в огромном керамическом горшке. Я разрываю пакет с чипсами, по-прежнему не
отрывая от него глаз. Конечно же, чипсы обжигают, как лава, они полностью покрыты какими
то специями. У меня сдавливает горло, глаза слезятся и я начинаю кашлять. Мози
разворачивается в сторону моего кашля и прижимает трубку к груди.
─ Детка, ты в порядке? ─ спрашивает он.
Ох, ради всего святого, не называй меня деткой! Особенно в этот момент.
Я киваю головой и бью кулаком в грудь. Как все в этой стране могут употреблять такую
обжигающую пищу? Разве у них не появляется язва от такой еды? Я вижу, как губы Мози
произносят «мне нужно идти» и он вешает трубку. Он идет, чтобы спасти меня от аварийного
состояния моей шкалы Сковилла (шкала измерения жгучего вкуса), что является моей
собственной глупостью.