Генерал подался вперед, чтобы взглянуть на карту.
- Да, это может означать и город, а место, с которым он соединен вот этой линией - таверна. Но как насчет куба? Тут нет ничего похожего. Картограф вряд ли упустил бы куб из внимания.
- Быть может, карта была сделана до постройки куба, - подсказал Юргенс.
- Вполне возможно, - согласилась Сандра. - Я бы сказала, что куб построен недавно.
- Нам еще придется поломать над этим голову, - сказал Генерал. - А сейчас нам грозит просто заболтать друг друга насмерть, ведь каждый несет, что вздумается. Пожалуй, будет лучше, если каждый обдумает ситуацию самостоятельно, а потом мы снова потолкуем.
Пастор медленно встал.
- Пойду пройдусь. Глоток свежего воздуха может прочистить мозги. Никто не желает составить мне компанию?
- Пожалуй, я, - встал Лэнсинг.
Над площадью уже сгущались сумерки. Солнце уже зашло, надвигалась ночь. На фоне закатного неба темнели неровные силуэты полуразрушенных задний. Шагая бок о бок с Пастором, Лэнсинг вдруг впервые ощутил окружающий город ореол древности.
Должно быть, Пастор ощутил то же самое; он вдруг встрепенулся и сказал:
- Должно быть, сей город лишь вполовину моложе самого времени, и потому напоминает о нем. Будто на наши плечи ложится груз столетий. Время источило даже камни, и город стал един с почвой, на которой стоит. Вы заметили это, мистер Лэнсинг?
- Пожалуй, да. Тут ощущается нечто необычайное.
- В этих краях история свершилась, выполнила свое предназначение и умерла. И сей град стоит напоминанием о наполнявших его тварях земных, напоминанием, что сама история есть лишь иллюзия. Подобные места дарованы человеку, чтобы он мог обозреть сделанные промахи. Ибо сие есть мир промахов. Мне кажется, что здесь сделано множество промахов, куда более, нежели в прочих мирах.
- Может, вы и правы, - не зная, что на это сказать, ответил Лэнсинг.
Пастор умолк и зашагал вперед, заложив руки за спину и высоко вздернув подбородок, лишь время от времени озираясь, чтобы оглядеть площадь. Затем он снова заговорил:
- Надо поближе присмотреться к Генералу. Сей человек крайне безумен, но его безумие пронизано такой несокрушимой логикой и обаянием, что требуется немалая проницательность, чтобы обнаружить ее. Он упрям и негибок, его невозможно ни в чем убедить. Он заблуждается намного сильнее, чем любой, кого я когда-либо знал - и все это из-за его военного стиля мышления. Вы никогда не обращали внимания, насколько узколобы военные?
- В своем времени я почти не встречал военных.
- Ну, так оно и есть, уж поверьте. Они разумеют лишь один способ действий. Их умы ничто иное, как сборники уставов, и живут они согласно этим уставам. Они надевают на себя невидимые шоры, не позволяющие им зреть ни направо, ни налево, а лишь вперед. Я полагаю, что нам с вами следовало бы приглядывать за Генералом. Ибо в противном случае он доведет нас до беды. И вот в чем суть: ему необходимо быть вождем. Стремление к лидерству превратилось для него в фобию, вы наверняка заметили это.
- Да, пожалуй. Если припоминаете, я даже говорил с ним об этом.
- Итак, вы заметили. Кое в чем он напоминает мне одного моего соседа, каковой жил через улицу от меня, а в конце улицы обитал дьявол. Мы были добрыми соседями и не подозревали о близости дьявола, но он жил неподалеку от нас. Я полагаю, распознали его немногие, но я-то распознал, и подозреваю, что вышеупомянутый сосед распознал его тоже, хотя мы ни разу и не говорили об этом. Но суть в том, что сказанный сосед, даже распознав дьявола - а он распознал его, говорю я - сохранил с ним добрососедские отношения. При встрече на улице он желал дьяволу доброго утра и даже задерживался с ним потолковать. Я убежден, что в их речах не было ничего греховного - они просто останавливались, чтобы перемолвиться словцом-другим. Но неужто вы не разумеете, что зная, где сокрыт диавол, мой сосед не уподоблялся ему? Если бы я упомянул об этом в беседе с ним, указав, что ему не следует уподоблять себя означенному дьяволу - чего, разумеется, я не сделал - я уверен, что он уведомил бы меня, что он веротерпим, и не питает предубеждения ни против евреев, ни против черных, ни против папистов или прочих людей иного сорта; а не будучи предвзятым по отношению к упомянутым, он не может предвзято подходить и к проживающему по соседству диаволу.
Мне кажется, во Вселенной есть нравственный закон, что есть вещи добрые и есть вещи скверные, и каждому из нас надлежит отделить доброе зерно от плевел. Ежели мы намерены быть нравственными людьми, то должны знать отличия меж ними. Причем я вещаю не об узости религиозных воззрений, хотя и должен признать, что зачастую они оказываются весьма близорукими, а о человеческих поступках во всем их многообразии. Я прекрасно сознаю, что мнения некоторых совершенно неверующих людей являются весьма и весьма существенными, хоть я и не согласен с ними. Я не соглашаюсь, ибо полагаю, что человек нуждается в опоре, предоставляемой ему верой, нуждается в собственной, испытанной вере, дабы настоять на своей правоте, или на том, что он принимает за правоту. - Пастор остановился и повернулся лицом к Лэнсингу. - Я провозглашаю сие, хотя не исключено, что поступаю подобным образом только по привычке. Дома, посреди своей грядки турнепса и в белом доме, обращенном к тихой зеленой улице - тихой несмотря на близость дьявола, жившего на расстоянии всего лишь квартала, - я знал, что к чему. Я ощущал такую же решительность, такие же самоуверенность и уверенность в собственной правоте, как и всякий иной. В своей приходской церквушке, такой же тихой и белой, как мой дом, я мог стоять и вещать пастве о добре и зле по любому поводу, как бы глубок или тривиален он ни был. Но ныне я пребываю в растерянности. Ныне часть моей прочной самоуверенности испарилась. Прежде я испытывал уверенность - но теперь я не уверен ни в чем.
Пастор прервал свою речь и по-совиному взглянул на Лэнсинга.
- Не знаю, зачем говорю вам это. Именно вам, а не кому-либо иному. Знаете, почему я заговорил с вами?
- Даже не представляю, - отозвался Лэнсинг. - Но раз вы хотели поговорить, я выслушал вас с удовольствием. Если вам стало легче, то я рад, что выслушал.