— Тихо! — крикнул прислушивающийся Петька, полжизни своей молодой проведший на охоте. Все тут же замолчали, и в наступившей тишине отчетливо услышали топот множества копыт. Гораздо больше, чем, если бы этот звук издавал возвращающийся дозор. — Ах ты ж, — только и смог проговорить Петька, когда его прервал рев, издаваемый луженой глоткой Барятинского.
— Бороздин, сукин сын, выводи свои орудия! Всем полкам! Занять круговую оборону! Приготовиться к бою! — и он, вместе с Долгоруким и Шереметьевым пустили коней вскачь, пытаясь успеть укрыться за спешно возводимыми укреплениями, чаще всего представляющими собой перевернутые телеги обоза.
— Таким образом выявлено еще трое самозванцев, коих шведы пытаются выдать за тебя, государь, Петр Алексеевич, в отчаянной попытке пробиться к Кронштадту, дабы вынудить воюющие стороны сесть за стол переговоров, — Ушаков закончил доклад и закрыл папку, на этот раз украшенную замшей с позолотой. Папки — это был его фетиш. Другие министры быстро переняли моду носить документы в папках, но ни у кого из них не было такого их выбора. Это просто было удобно, и все прекрасно обходились просто обшивкой телячьей кожей. Все, кроме Андрея Ивановича, который скоро, по-моему, объявит культ папке, настолько он тщательно велел украшать те, что у него имелись, и дополнять различным функционалом. Например, немецким грифельным карандашом, привязанным к внутренней стороне бумагохранилища с помощью золотых нитей. Карандаши вообще начали пользоваться спросом, пора бы отечественное производство налаживать.
— Забавно, — я задумчиво крутил в пальцах этот самый карандаш. — И что, кто-то верит в этих самозванцев?
— Нет, — Ушаков пожал плечами. — Но, государь, я присоединяюсь к просьбе графа Шереметьева, пригласить художника и уже увековечить твой образ хоть на монетах, коли ты такой противник портретов.
— Ладно, хорошо, зовите своих художников, черт с вами, — я махнул рукой. Они меня все-таки додавили, черти полосатые. Мол, поэтому эти бредни и проскальзывают, что никто не знает, как выглядит на самом деле государь. — Что еще?
— Екатерина Иоановна скоропостижно скончалась, Мекленбург-Шверин безутешен.
— Какая жуткая трагедия. И как сие произошло?
— Несчастный случай, герцогиня подавилась вишневой косточкой, — Ушаков провел указательным пальцем по узору застежки своей папки.
— Ужас какой, — я повернулся к Митьке. — Пошли герцогу мои искренние соболезнования. — Митька кивнул и быстро записал свое задание. — Полагаю, Толстой сейчас как раз в герцогстве?
— Да, государь. Вместе с товарищами. У него внезапно возник приступ подагры, и ему посоветовали лечение в Мекленбург-Шверине, — Ушаков улыбнулся краешками губ. Возможно мои потомки назовут меня когда-то монстром, вот только я собираюсь проводить довольно радикальные реформы, и пока я остаюсь единственным реальным претендентом на престол, мне заговорщики особо не страшны. Кого они посадят на мое место? Петера-Ульбриха? Он еще дитя, который не так давно лишился матери. Вряд ли кому-нибудь придет в голову сейчас планировать его в качестве Петра третьего. Ну а от женщин я вроде бы так или иначе избавился. Даже от Екатерины, которая ничем не провинилась, кроме того, что Анну Леопольдовну родила, которая тоже пока что еще дитя, и сама по себе претендовать на престол Российской империи не может. Мне не нужны потрясения, только не сейчас.
— Да, государь, в Малороссии, в связи со всеми этими событиями в Польше, начали появляться беженцы. И в Киеве не знают, что с ними делать, — добавил Ушаков.
— Запомни, Андрей Иванович, нет никакой Малороссии. Есть Российская империя и Киевская губерния, — жестко прервал я его. — Это понятно? — он кивнул. — Хорошо. Ну тогда, Леонтьева ко мне. почему-то мне кажется, что он со своими обязанностями не слишком справляется. Вот здесь, в Москве, и разберемся так ли это.