— Господи, спаси и сохрани, — княгиня Долгорукая, перебирая четки, стояла в часовенке на коленах, и уже сухими глазами смотрела на Святую Троицу, не зная, какими еще словами обращаться к ним, чтобы хоть вестью благой, или не очень облагодействовали.
Громкий плач ребенка прорезал стоящую вокруг тишину и, казалось бы, уже вечный полумрак, поселившийся в этом доме. Наталья вскочила на ноги и бросилась к сыну, который редко так сильно кричал, что сердце материнское едва ли на части не разорвалось.
В большом холле навстречу ей спешила нянька, держащая на руках плачущего князя.
— Петенька, ну что с тобой, соколик ты мой? — Наталья приняла сына на руки и дотронулась губами до лобика, вроде бы не горячий, значит, жара, предвестника всех жутких хворей у ребенка нет.
— Да зубки у князя нашего прорываться хотят, вон, поди, как десны опухли, — покачала головой нянька. — Медком надо их натереть, чтобы не тревожили хоть на времечко.
— А я помню, мне нянька говорила, что надобно сухарик в чистую тряпицу обернуть и дать дитю, пущай пососет, али десенки свои почешет. Токма тряпица плотно должна сухарик-то облегать, дабы не поцарапался горемычный, — Наталья обернулась, слабо улыбнувшись гостье, покачав головой, отметив, что платье на Варе темно-синее, практически без отделки. Скромное дюже, словно она уже траур на себя надела, хоть и не был Петька ее мужем, не успели они обвенчаться-то, и шанс, что когда-нибудь обвенчаются, таял с каждым днем, как последний снег на майском солнышке.
— Думаю, Настасья, надо оба способа попробовать, — объявила Наталья, не отдавая, впрочем, Петра няньке в руки. На руках у матери он немного успокоился, и теперь сидел и, поливая ее слюнями, деловито пытался оторвать крупную жемчужину с ее корсажа, неудобно свесившись. — Петруша, прекрати баловать. Нельзя тебе покамест эти игрушки, — она перехватила сына поудобнее, на что тот недовольно запыхтел. Наталья же обратилась к няньке. — Ну что стоишь, Настасья, поди на кухню и приготовь и меду и сухарик в тряпице, да смотри, руки перед тем помой, да с мылом, — наказала она и повернулась к гостье. — Давеча Лерхе забегал. Поведал, что те сиротки, коих в полной чистоте блюдут, реже всякие болезни на себя цепляют.
— Да, я знаю, — варя кивнула и пока несостоявшиеся родственницы, но вполне себе подруги направились в гостиную, чтобы расположиться там со всем комфортом. — Лерхе к государыне, что министры к государю каждое утро, в дно и тоже время забегает. Иной раз один, иной раз целый табор за собой тянет. Государыня их работу лекарской реформацией называет. Все думы и дела токма этому делу посвящает. Анна Гавриловна уже и пеняет государыне, что не только о нуждах страждущих думать надобно, но и о себе подумать не мешало бы, — Варя вздохнула. — Это на наследника намекает, словно не видит, что только расстраивает государыню. Петр Алексеевич и так каждую ночь у жены ночует, что еще она может сделать, чтобы понести?
— Ну, не нам к ним под одеяло заглядывать, — вздохнула Наталья. — Есть какие новости? — в ответ Варя только покачала головой. Нет никаких новостей. Она и сама уже извелась, да так, что Филиппа, видя состояние своей фрейлины, отпускала ее навестить княгиню Долгорукую с каждым днем все раньше и раньше. — Я не могу больше так, — Наталья прикусила губу. — Это безвестие меня просто убивает.
Внезапно тишину, ставшую уже привычной, разорвал громкий шум, стук дверей и чьи-то крики.
— Что там происходит? — Варя поднялась с небольшого диванчика, на котором сидела. — Кто-то приехал? Наталья, ты ждешь гостей?
— Нет, конечно, какие могут быть гости в такое время? — княгиня встала и решительно направилась к дверям, и даже Петр у нее на руках сел так прямо, как сумел, обхватив ручкой мать за шею.
Варя обогнала ее, чтобы придержать дверь перед Натальей с ребенком на руках, но они не успели дойти до дверей каких-то несколько шагов, как она распахнулась и в комнату вошли двое мужчин. Наталья негромко вскрикнула и покачнулась, а высокий офицер бросился к ней и поддержал, не давая упасть, обхватив за талию и прижав к себе вместе с пискнувшим и готовящемся заорать ребенком. Она же только цеплялась за него одной рукой и, даже не пытаясь сдержать слезы, лепетала.
— Ваня, Ванечка, живой, — это было неожиданно и так странно, потому что Наталья Долгорукая вот уже два месяца плакать не могла. Не могла выдавить из себя ни слезинки и оттого злилась на себя. А тут стоило им войти в гостиную живыми, как слезы ручьями хлынули из глаз, хотя, казалось бы, радоваться надо. Иван же ничего не говорил, молча прижимая их к себе. Он даже не пытался успокоить рыдающую жену и хныкающего ребенка. Сколько раз он прокручивал эту сцену в своей голове, и каждый раз у него находились правильные слова, а вот когда встреча произошла не в голове, а на самом деле, и слов никаких подобрать не сумел, лишь сам с трудом слезу сдерживал, потому как знал, что только вера не давала его Наташеньке похоронить его окончательно.