Но надежда не оправдалась. Хотя мы взяли слишком быстрый темп и едва не сбились в конце, поэт принялся превозносить наше исполнение. Он особо расхваливал мою грацию и очарование, не сознавая, что тем самым на веки вечные отлучает себя от нашего дома. Омаме не нравится, когда хвалят кого-то кроме нее да собранных ею диковин, вся заслуга которых лишь в том, что она же их выбирала.
Хотя странная гостья была здесь впервые, ей хватило мудрости понять это.
— Чушь! — заявила она небрежно. — Любая девица будет выглядеть мило и грациозно подле такого превосходного и редкостного инструмента, тем паче, если на ней столь дивное платье. Такое одеяние даже деревянную колоду превратит в красавицу. Хотя я изъездила эти острова вдоль и поперек, но нигде не встречала материи такой работы.
Мое платье было сшито из ткани, сотканной бабушкой-ткачихой, но Омама предпочла умолчать об этом. Она жестом приказала служанке подать гостье еще сладостей.
— Никто не сравнится с нашими ткачами в мастерстве и ловкости. Их творения воплощают самый дух земли. Их узоры взращены традициями и передаются из поколения в поколение. Разумеется, у меня трудятся лучшие из лучших, и ткань для платья Фениксвет я выбирала самолично. Кожа у нее землистая, но удачно подобранные цвета могут творить чудеса. Встань, дитя, и повернись.
Я чувствовала, что вся горю, и едва могла дышать. Не знаю, было это от гнева или от смущения, или еще от чего-то. Может быть, я была больна. Я заставила себя медленно подняться на ноги. Я стояла на циновке в самом центре залы, возвышаясь над сидевшими за столиками гостями.
— Взгляните на нее! — прокудахтала Омама. — Неуклюжая, как корова. По ней и не скажешь, что она мне родня. Право, в мое время нас учили манерам и осанке. Люди всегда отмечали, с каким изяществом я двигаюсь. Однажды на прогулке в саду стихотворец Нимбус сравнил меня с пионом, скользящим по дорожке, покинув свой стебель…
— Вы позволите? — промурлыкала чужеземка. Одним пальцем она коснулась материи моего платья. Когда она дотронулась до него, я почувствовала, как во мне что-то завибрировало, будто она задела туго натянутую струну. — Говорят, ткачи в ваших краях вплетают в свои ткани колдовство, но отдать его должно только по доброй воле.
Омама фыркнула.
— Что до этого… Право, не знаю. Но лишь недюжинным чарам под силу наколдовать лебедя из этого нескладного гадкого утенка! Довольно, дитя, садись. Вас интересуют ткани, досточтимая гостья? У меня есть несравненное собрание материй. Та, из которой сшито платье Фениксвет, лишь ветошь в сравнении с ними.
— Ткани? — рассеянно отозвалась чужеземка, играя рубиновой серьгой. — О, нет. Меня более привлекают резные орнаменты и манускрипты. На островах у меня немало покупателей самых своеобычных вкусов. К чему бы им были ткани?
— Варвары, — пробормотала Омама себе под нос, так, чтобы все могли ее слышать.
Она махнула рукой нам с братом, будто прогоняла цыплят со двора. Мы поклонились, и, обернув свои инструменты особой тканью, удалились вместе с ними.
Выходя, я услышала, как чужеземка говорит:
— Любой кристалл, который выбрала досточтимая госпожа, несомненно, должен быть наилучшим.
Я была благодарна женщине с глазами зеленее лесного мха, что та пригладила взъерошенные перья Омамы, но отчего-то меня печалило, что она не удостоила меня похвалы.
*****
На следующее утро Омама послала за мной.
Она восседала на кушетке в окружении прекраснейшего убранства — драгоценных резных поделок из дерева и камня, изящных глазурованных ваз и даже урн из финифти, за спиной у нее ниспадали роскошные портьеры, а служанка закалывала последний локон в ее прическу и накладывала на лицо последние штрихи грима. Выглядела она так, будто ее саму превращали в произведение искусства.
— Дитя. — Присесть она мне не предложила, и я осталась стоять. — Я приняла решение. Ты проводишь слишком много времени в одиночестве или с братом. Отныне утренние часы ты будешь проводить со мной. Ты станешь читать мне вслух и вышивать, ибо твои умения достойны сожаления. Если у меня не будет гостей, ты будешь со мной обедать, а после, когда я немного отдохну, будешь смотреть, как я веду дела. Пришло тебе время узнать, как семья зарабатывает свои деньги. Ты ведь понятия не имеешь ни о торговле, ни о займах, ни о деловых связях. Ты ничего не знаешь об этом мире. Настала пора начинать.
Голова у меня кружилась, рот сам собой открылся, хотя я не издала ни звука, что было и к лучшему, потому что ее планы не оставляли мне времени для занятий музыкой, разве что когда она спит. А что до коммерции…
— Закрой рот, дитя, ты похожа на фаршированную форель. И скажи: «Спасибо, Омама». Не каждой девочке выпадает такая удача.
— Спасибо, Омама, — как попугай повторила я, хотя сердце билось у меня в груди, будто пойманная в силки птица. — А отец? Уж верно он мог бы сам учить меня вести дела.
— Ох… — Взглянув в зеркало, она гневно тряхнула головой и прикрикнула на державшую его служанку. — Не глицинию, идиотка!
Та вспыхнула, но Омама этого даже не заметила, будто только она одна могла что-то чувствовать.
— Твой отец нынче очень занят. Теперь, когда он выполняет важную работу, едва ли он сможет тратить на тебя время.
— Но папа всегда учил меня!
Я зашла слишком далеко. С Омамой нельзя спорить.
— Учил чему? — гневно воскликнула она. — Учил тебя неуважению? Учил попусту тратить время? Или размениваться на бесплодное легкомыслие, на дрянное мещанское ремесло, как никчемное семейство твоей матери? — Она брызгала слюной и шипела как змея. — Только посмотри на себя — уродливая как смертный грех, стоишь здесь и хватаешь ртом воздух, как брошенная на берег рыба. Посмотрите на нее! — приказала она служанкам. — Дети должны быть благословением, но мои — это ходячее проклятие, вроде этой! Чего ждать от той, что родилась среди отбросов? Вишь ты, дочь торговца была недостаточно хороша для него! Ему надо было пойти против моей воли и жениться на отребье, чтобы дать жизнь такому же отребью.
— Вы попусту тратите время, — раздался в дверях мелодичный голос.
Это была вчерашняя чужестранка — высокая женщина, собиравшая редкости. Как она оказалась здесь, если за ней не посылали?
— Простите меня… я рано, не так ли? Но мне так хотелось увидеть хрустальную черепаху. А вместо того я вижу, как вам досаждает неблагодарная родня.
Омама горько рассмеялась.
— Я — и попусту трачу время?
— Боюсь, что так. — Женщина проскользнула в комнату, будто приглушенный напев. Сегодня она была одета, как принято у нас: миткалевое серое платье, в ткань которого были вплетены изумрудные нити, поблескивающие при каждом движении, подвязанное кушаком с узором из морских раковин. Ее пышные волосы были аккуратно зачесаны и заколоты двумя длинными шпильками, увенчанными такими же раковинами. Казалось, она принесла в комнату дуновение прохладного ветра, и я почувствовала, что снова могу дышать. Хотя она продолжала оскорблять меня: — Дети рождаются, чтобы разбивать сердца своих родителей. Я именно так и поступила. Мудрость для них не более заразна, чем простуда для камня.