В этом абрисе трудно не узнать будущих Карамазовых. Тихон преобразился в Зосиму; тринадцатилетний мальчик в Алешу. В том уже факте, что мальчику 13 лет, видно, так сказать, предчувствие карамазовщины, т. е. мерзкой наследственности, которая, передавая ребенку похоти, портит его уже с пеленок. Муки о существовании Божием воплощены в Иване Карамазове и, действительно, никогда никакой атеист не опускался до такой глубины скептицизма и анализа, которая вложена в легенду о великом инквизиторе.
Достоевский, повторяю, этим романом дорожил больше всего; главная мысль романа была самой душевной его мыслью. Прав он или неправ, но тут он весь, целиком. Одна психопатологическая сторона чего стоит: тут и галлюцинаты (Иван, Ферапонт), и мистики, и истеричные, и маньяки, мучители, эпилептики, нравственные автоматы, люди с извращенными прихотями, и вся страшная картина романа – (всеобщее какое-то беснование) разворачивается на почве мерзкой наследственности – карамазовщины. В ней-то Достоевский воплотил любимые свои мысли, что «человек – деспот от природы и стремится быть мучителем», что «тирания есть привычка, обращающаяся в потребность» и т. д.
Но, оставив в стороне подробности, постараемся покороче ответить на вопрос: что такое карамазовщина? Рассматривать ее можно различно – и с точки зрения науки, и с точки зрения самого Достоевского. В первом случае это – наследственный психоз, которым страдает целая семья, во втором это – в отце и детях, т. е. в двух поколениях воплощенная греховность человека. Развратом в романе занимаются почти все: даже пятнадцатилетняя истеричная Лиза и та «предлагает себя» Ивану Карамазову. Но важнее этой физической греховности является другая – греховность души. Тут уже Достоевский не поскупился на краски и, в согласии со своей теорией, обобщил всю эту самую, последнего вида, греховность в одном и том же проявлении – именно в отрицании. Отрицается все: семья, общество, нравственность, сама вера, сам Бог! Старик Карамазов не просто развратник и сластолюбец, он – атеист; Иван мучительно ищет веры, мучительно сомневается; Алеша только думает, что нашел ее в монастыре; даже глупая г-жа Хохлакова и та «испытывает» силу божества, глупо, по-детски, по-бабьи, но все же испытывает, у Карамазовых и примыкающих к ним нет Бога в душе, оттого они не только развратники, но и преступники, действительные или «in spe»[12] – безразлично. В неверии этом все зло их жизни, вся путаница их мыслей, причина их телесного рабства и изломанности, исковерканности их несчастного духа. Отец Карамазов так на цинизме и застыл; на сластолюбивого старца восстала его же кровь в лице Смердякова, и развратный богохульник гибнет, унося с собой в могилу неудовлетворенную похоть. Другие Карамазовы (кроме Дмитрия) ищут веры, как бы понимая инстинктивно, что только она и может спасти их. Но найдут ли они или нет – мы не знаем: роман остался неоконченным. Два тома – это лишь вступление к грандиозной эпопее ищущего веры атеизма, но развязку все же мы можем предчувствовать. В лице старца Зосимы Достоевский утверждает, что есть выход из сомнений души, путаницы мыслей, из бесплодной неверующей жизни вообще. Зосима в миру тоже был великим грешником: распутничал, транжирил чужим трудом приобретенные деньги, поднимал руку на ближнего своего. Но в раскаянии, в угрызениях совести он обрел новую внутреннюю силу, и эта сила, победив похоть, возродила его. Это сила любви, смирения – смирения прежде всего. Зосима ушел в монастырь, но не отрешился от мира, не удалился на путь сурового аскетизма, но стал благодетельствовать другим, забыв себя. Вера, чистая христианская вера поселилась в душе его, «мир» приходит к нему в лице своих страждущих и обремененных, и Зосима благодетельствует им в духе любви и правды. Отсюда тот ровный и мягкий свет, который разливает фигура Зосимы по страницам романа, где с такой поражающей яркостью выставлены все тревоги, все муки человеческой души и жизни.
Исход карамазовщины, повторяю, – это путь личного усовершенствования, через смирение, через отречение от своего «я», но не от людей.
«Братья Карамазовы» отвлекли Достоевского на целых три года от публицистической деятельности. Но он всегда мечтал вернуться к ней; его впечатлительную натуру, воспламенявшуюся от самого незначительного факта, всегда тянуло к злобе дня. В 1881 году он опять начал издавать «Дневник», но умер, не успев продержать последней корректуры. Как бы то ни было, забыть о его публицистической деятельности никак нельзя: при помощи ее Достоевский имел громадное влияние на общественную мысль.
В «Дневнике» много противоречий, путаницы, странных мыслей; но, в общем, он имеет вполне определенное направление и ясно выраженную основную мысль. Это – прежняя проповедь почвенников в более резком виде. С величайшей нетерпимостью Достоевский относится к «холопству» и «лакейству» перед Европой и изыскивает почву для русской самобытности. Эта почва – народный дух, православно-христианские идеалы, воспринятые народом. Такая почва существует, поэтому Россия выше Европы, поэтому ей должна принадлежать гегемония европейской цивилизации. Тут уже, особенно в рассуждениях о внешней политике, Достоевский часто впадает в шовинизм. Что же нового дает Россия? Демократизм и нравственные начала жизни. «Мы все демократы сверху донизу», – любил говорить Достоевский. Нравственные же начала – тоже наша исключительная собственность: в Европе господствует идея класса и исторического права. Оттого-то она мертва, неподвижна. Россия величайшие противоречия жизни разрешает нравственным подъемом, любовью. Доказательство – освобождение крестьян с землею: это не только политическая мудрость, не только профилактика против пролетариата, но нечто большее – высоконравственное, любовное отношение к народу.
Совершенно понятно, что к подобным мыслям, особенно когда они выражены в слишком уж резкой и самоуверенной форме и пересыпаны утверждениями вроде того, например, что Константинополь должен быть нашим немедленно, сейчас же, – можно относиться различно. Но так как здесь совсем не место полемизировать с Достоевским, то оставим в стороне все его парадоксы и шовинистские вскрикивания. Не менее интересен вопрос, чего ради художник Достоевский взялся за публицистику? Что у него было много хороших мыслей, это несомненно; одинаково несомненно, что никакой системы эти мысли из себя не представляли и никакой программой объединены не были. Оттого-то их характер такой случайный, отрывочный. Сам Достоевский признается в этом: «Когда, – пишет он, – я сажусь писать (для Дневника), у меня 10–15 тем, не меньше, но темы, которые я излюбил больше, я поневоле откладываю: места займут много, жару возьмут много, и вот пишешь не то, что хотел… Верите ли вы, напр., тому, что я еще не успел уяснить себе форму Дневника, да и не знаю, налажу ли это когда-нибудь, так что Дневник хоть и два года будет продолжаться, а все будет вещью неудавшеюся! Но жаль, если пропадет много хоть мимолетных, но ценных впечатлений».
Достоевскому хочется проникнуть в самую глубину современности, изучить ее во всех подробностях и, конечно, изобразить в большом романе. Его особенно интересует молодое поколение, семья и «многое другое». Оттого-то он и ведет дневник, чтобы знать жизнь во всех ее подробностях. Это – материал для будущего. Факты, впечатления, мысли – все должно заноситься туда, чтобы не забылись. То приходит к нему курсистка, и он выносит светлое и радостное впечатление о русской молодежи, то удается ему посетить воспитательный дом или колонию для малолетних преступников, то выслушать интересное дело… Набросанные начерно впечатления являются в «Дневнике»… Велика же должна была быть слава Достоевского, чтобы такая неотделанная случайная вещь пользовалась успехом и, мало того, оказывала большое влияние на многочисленный круг читателей.
«Дневник писателя», повторяем, пользовался громадной популярностью. С выпуском каждого нового номера, раскупавшегося нарасхват, росла и слава писателя. Несомненно, что одно время Достоевский был для большинства самым видным явлением русской жизни, ее пророком и апостолом. После появления «Братьев Карамазовых», в особенности же после Пушкинской речи, его слава достигла апогея. И Достоевский это чувствовал, сознавал это. Только теперь, после тридцатилетней литературной деятельности, исчезло, наконец, мучительное неверие в себя, свои силы. «Одно мое имя стоит миллиона», – не без тщеславия говорил он и, в сущности, был совершенно прав. Он видел, какие восторги возбуждает он во всех своих читателях, какое доверие питают к нему его многочисленные поклонники, и наконец-то нашла земное успокоение его многострадальная, так безжалостно истерзанная жизнью душа. Ведь что за ужасная участь выпала на долю Достоевского, и стоит хотя бы на минуту припомнить главные ее события, чтобы почувствовать, как мурашки начинают ползать по спине. Тяжелая юность с постоянными настойчивыми мыслями о самоубийстве, с мучительно подозрительным отношением к себе и людям, юность без любви, без веры, полная отчаянья и меланхолических припадков, с призраком, только соблазнившим призраком славы и суровыми тисками материальной кабалы и зависимости. Горячее воображение рисует картины нищеты и заброшенности, болезненная мнительность отравляет всякое наслаждение и даже не дает подойти к нему; слабая воля не умеет справиться с прихотями, и человек становится их рабом, понимая весь ужас этого рабства. Такова юность, потом – каторга, тяжелые годы выжиданий, постоянной борьбы с неудовлетворенной, придавленной жаждой жизни. Потом славная минута освобождения, но, к сожалению, только минута. Материальные затруднения портят все, отравляют сам восторг творчества. Гению приходится работать из-за денег, вымучивать и выпытывать из себя длиннейшие романы, чтобы хоть как-нибудь свести концы с концами. Наконец – слава Богу! – все это кончено: трудом, испытаниями, страданием заработаны слава, достаток, спокойствие духа, и тем отраднее можно ими пользоваться. Достоевского не только признали, не только поставили рядом с Тургеневым и Толстым, но и поверили в него. Высшее для писателя наслаждение – возможность руководить чужою мыслью, а, следовательно, и чужою жизнью, стало ему доступным. Он становится спокойным, самоуверенным. Сам тон его писем меняется: он ровнее, как бы от сознания силы, и утерял свою нервозность и раздражительность; постоянно отражается на нем какое-то умиленное состояние духа. Повторяю – не даром досталась Достоевскому слава, и в каждом, знакомом с обстоятельствами его многострадальной жизни, она не может не возбудить чувства нравственной удовлетворенности…