— А ведь это я все изобрел-с, Иван Сергеевич, единственно из любви к вам и для вашего развлечения.
Рассказывая об этом свидании, Тургенев заключал всегда с уверенностью, что, конечно, «старый сатир» и ханжа все это, действительно, выдумал, да, вероятно, и про иеромонаха… [ЯСИНСКИЙ С. 168–169].
Тургенева рассказывал его в последние годы своей жизни — именно тогда особенно обострилось его враждебное отношение к ушедшему уже в мир иной Достоевскому. Как «скверный анекдот» эту историю
в свое время более всего <…> распространял покойный Григорович, очень любивший подобного рода рассказы о своих друзьях и знакомых [БОЦЯНОВСКИЙ].
<…> И. Ясинский слышал <этот> анекдот в восьмидесятые годы; в 1881 году в разговоре с Е. М. Гаршиным Тургенев «очень невыгодно отозвался о нравственных качествах Достоевского», а в 1882 году чествовал уже покойного писателя «нашим де Садом».
<…> Не Тургенев выдумал сплетню о ставрогинском преступлении Достоевского, возникшую в момент затянувшегося конфликта Достоевского с редакцией «Русского вестника» по поводу исповеди Ставрогина, но воспользовался ею — обыграл ее в своем анекдоте. В том, что Тургенев сочинил анекдот, ничего удивительного нет. Во-первых, сочинил анекдот, а это все-таки не обвинительный вердикт. Во-вторых, современники, люди, близко стоявшие к Тургеневу, часто говорили о том, что сочинительство о себе и других было не только писательской натурой, но иногда и человеческой слабостью Тургенева.
<…> Но есть еще один анекдот по тому же сюжету, и исходит он от Д. В. Григоровича. А это обстоятельство меняет дело, представляя анекдот Тургенева в совершенно ином свете. <…> Анекдот Григоровича тоже об «исповеди» Достоевского Тургеневу, но в отличие от анекдота Тургенева здесь идет речь не о «лжеисповеди», а о «настоящей» исповеди [ЗАХАРОВ В. Н.], [БЕЛОВ С. В. С. 14–18], [РУБЛЕВ].
По свидетельству современников:
Пристрастие к анекдоту, умело выхваченному из родного ему литературного или театрального быта, было отличительной чертой Григоровича, его второй натурой, его непреодолимой слабостью. По свидетельству Авд<отьи> Панаевой, он «обладал талантом комически рассказывать разные бывалые и небывалые сцены о каждом своем знакомом». И он рассказывал их с артистическим самозабвением, «захлебываясь и со слезами смеха на глазах», часто без всякого злого умысла, — сплетничал благодушно и обаятельно, кому угодно о ком угодно: Достоевскому о Некрасове, Белинскому и Тургеневу о Достоевском, Фету о Тургеневе и Толстом, Александру Дюма о Некрасове и Панаевой. Последствия сплошь и рядом были, конечно, далеко не веселые [КОМАРОВИЧ].
Примечательно, что в очень ценных в фактографическом отношении записках хрониста и архивариуса русской литературной закулисы Федора Фидлера [ФИДЛЕР] также — как несомненный факт (sic!) — упоминается о «ставрогинском преступлении» Достоевского. Более того, рассказывает об этом Семен Афанасьевич Венгеров — в ту эпоху авторитетнейший историк и библиограф русской литературы, являвшийся в частности редактором отдела истории русской литературы энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона:
5 апреля (23 марта) [1907]. <…> Вечером мы (Баранцевич, Кремлев, Лихачев, Либрович, Шапир[98] и прочие) ужинали в ресторане «Метрополь». Осуждающе говорили о порнографических сочинениях современных молодых беллетристов и о сексуальных извращениях. Венгеров вспомнил о Достоевском, который насиловал детей, и на вопрос Григоровича, почему он находит в этом удовольствие, ответил: «Потому что им больно!».
Нельзя также не отметить — как один из «парадоксов Достоевского», что из всех русских писателей он единственный является фигурантом столь «скверного анекдота», что уже скоро 150 лет о нем не только судачат на страницах бульварной прессы, но и дискутируют в серьезных научных изданиях. У Томаса Манна, большого, как уже отмечалось, поклонника Достоевского[99], имеется весьма эмоциональное высказывание на сей счет:
…объективность как бы клинического изучения чужой души и проникновения в нее у Достоевского — лишь некая видимость; на самом же деле его творчество — скорее психологическая лирика в самом широком смысле этого слова, исповедь и леденящее кровь признание, беспощадное раскрытие преступных глубин собственной совести, — таков источник огромной нравственной убедительности, страшной религиозной мощи его науки о душе.
99
«Глубокий, преступный и святой лик Достоевского“ <…> порою возникает в моих сочинениях» [МАНН Т С.328].