по стар. стилю
по нов. стилю
Он потребовал, чтобы наверху чёрточки стояло по-новому стилю, а слово «по-старому» — внизу. Таблицы между тем, как состоящие из цифр, представлены были на рассмотрение уже по напечатании, так как нельзя было предвидеть, чтобы они могли подвергнуться запрещению. Издателю предстояло вновь всё печатать. Он обратился к попечителю, и, наконец, тот по долгом и глубоком размышлении насилу согласился разрешить, чтобы таблицы остались в первоначальном виде.
ензора все свои нелепости сваливают на негласный комитет, ссылаясь на него, как на пугало, которое грозит наказанием за каждое напечатанное слово[140].
Секретный «Комитет 2» находил крамолу и в детских игрушках:
При покупке одним из членов Комитета перед праздниками детских игрушек в Магазине Вдовичева… оказались вложенными в коробки с картонами небольшие брошюры, на которых не означено ни года, ни города, ни типографии, где они напечатаны, ни позволения цензора[141].
— и в еврейском образовании:
Еврейские педагоги занимают воображение своих питомцев сказаниями Талмуда о гигантских размерах половых членов знаменитых блудниц и святых мужей синагоги и нередко принуждают несчастных младенцев (детей от 6-летнего возраста), под страхом наказаний и даже истязаний, заучивать наизусть целые статьи и системы из супружеских трактатов, где предметом длинных рассуждений служат иногда безнравственные и нелепые вопросы вроде следующих: дозволено ли жениху растлить свою молодую жену-деву в субботу, когда запрещена всякая работа, или что, если еврей, упав с кровли, случайно совокупится с лежащею внизу своею родственницею? и т. п[142].,
— и даже в разборе сочинений, казалось бы, верноподданнически консервативного Фаддея Булгарина:
При разборе детской книжки «Колокольчик» критик рассуждает об отношениях родителей к детям и к сему приводит место из другой книги, где сочинителем, г. Булгариным, описывается, как, приезжая с родителями своими к старой бабушке, они должны были преклонить перед нею колени, целовать ей ноги, садиться не иначе, как по её приказанию, и пр.; затем критик пишет: «Неужели чувство должно выражаться подобным поклонением? Неужели самое влияние родителей, имеющих на своей стороне опыт и власть, должно выражаться каким-то чванством перед сыном?.. <…> И всё оттого, что сами родители более всего обращали внимание на соблюдение внешнего уважения к ним, на форму, a форма ничего не значит, если одушевляющее её чувство утрачено». Эту выходку трудно признать приличною. Во 1-х, при патриархальном образе мыслей и действий, господствующем ещё во многих y нас семействах, подобные рассуждения всеми получаемого журнала, попав в руки молодых читателей, могут внушить им такие новые понятия, которые после легко поведут к расстройству мира семейного. Во 2-х, восстание в неопределённых выражениях вообще против внешней формы легко также может способствовать к отнесению сего понятия и на другой круг вещей, который при нашем общественном устройстве должен быть неприкосновенен частным рассуждениям. В предметах сего рода двусмысленность нередко столько же опасна, как и прямо выраженная предосудительная мысль, иногда даже и более, потому что прямо вредному не даёт места цензура[143].
Из воспоминаний Антонины Блудовой о Дмитрии Бутурлине, главе секретного комитета:
Было ли это уже что-то болезненное у Бутурлина, или врождённая резкость и деспотизм характера (которые неоспоримо существовали в нём), но он доходил до таких крайних мер в этом отношении, что иногда приходилось спросить себя: не плохая ли это шутка? Например, он хотел, чтобы вырезали несколько стихов из акафиста Покрову Божией Матери, находя, что они революционны. Батюшка сказал ему, что он таким образом осуждает своего ангела, святого Дмитрия Ростовского, который сочинил этот акафист и никогда не считался революционером… «Кто бы ни сочинил, тут есть опасные выражения», — отвечал Бутурлин. «Вы и в Евангелии встретите выражения, осуждающие злых правителей», — сказал мой отец. «Так что ж? — возразил Дмитрий Петрович, переходя в шуточный тон, — если б Евангелие не было такая известная книга, конечно, надо бы было цензуре исправить её»[144].
Возвращаясь к Михаилу Каткову, напомним, что он являлся человеком, игравшим огромную роль в жизни Федора Достоевского: и в плане материального его обеспечения, и как идеолог, участвовавший в формировании того консервативно-охранительского направления российского общества, рупором которого в эпоху «Великих реформ» являлся Достоевский-публицист. Начиная с 1860-х гг., Катков, шаг за шагом, «из умеренного либерала превратился в крайнего консерватора» [ГАВРИЛОВ. С. 139], автора книги «Идеология охранительства» (1882), полемически заостренной против «моды» на либерализм, который жертвует «священными интересами Отечества», ослабляя «порядок и законность». Подобного рода идейная метаморфоза происходит в те же годы эпохи «Великих реформ» и с Достоевским, который в правом лагере становится главным выразителем катковских охранительских идей. С этого же времени либеральные идеи, высказанные в письме Белинского, превращаются в предмет жесткой полемической критики со стороны Достоевского. Подобно Каткову, своему издателю[145] и покровителю, он ведет непримиримую борьбу с русским либерализмом, декларируя:
143
145
Достоевский являлся одним из авторов катковского журнала «Русский вестник», где печатались почти все его романы.