Вот эта-то «народная политика» и взялась покончить с еврейским вопросом. Она всегда и за все бралась с легкостью изумительной. И «ключей» требовала, и Босфору грозила, и в Константинополе единство касс устроить собиралась[152], и на кратчайший путь в Индию указывала. Но нельзя сказать, чтобы с успехом. Если б она меньше хвасталась, не так громко кричала, сбираясь на рать, поменьше говорила стихами и потрезвее смотрела на свою задачу — быть может, она чего-нибудь и достигла бы. Но она всегда продавала шкуру медведя, не убивши его, — понятно, что ни «ключи», ни «проливы» не давались ей, как клад.
В конце своей статьи Салтыков-Щедрин без экивоков обвиняет выразителей «народной политики», т. е. Достоевского, Каткова, Аксакова и иже с ними, в том, что они ничего о жизни русского еврейства не знают, а все соображения их носят умозрительный характер:
Но во всяком случае, в бесчеловечной путанице, которая на наших глазах так трагически разыгралась, имеет громадное значение то, что нападающая сторона, относительно еврейского вопроса, ходит в совершенных потемках, не имея никаких твердых фактов, кроме предания (нельзя же, в самом деле, серьезно преследовать людей за то, что они носят пейсы и неправильно произносят русскую речь!).
В самом деле, что мы знаем о еврействе, кроме концессионерских безобразий и проделок евреев-арендаторов и евреев-шинкарей? Имеем ли мы хотя приблизительное понятие о той бесчисленной массе евреев-мастеровых и евреев — мелких торговцев, которая кишит в грязи жидовских местечек и неистово плодится, несмотря на печать проклятия и на вечно присущую угрозу голодной смерти? Испуганные, доведшие свои потребности до минимума, эти злосчастные существа молят только забвения и безвестности и получают в ответ поругание…
Даже в литературу нашу только с недавнего времени начали проникать лучи, освещающие этот агонизирующий мир. Да и теперь едва ли можно указать на что-нибудь подходящее <…>
Знать — вот что нужно прежде всего, а знание несомненно приведет за собой и чувство человечности. В этом чувстве, как в гармоническом целом, сливаются те качества, благодаря которым отношения между людьми являются прочными и доброкачественными. А именно: справедливость, сознание братства и любовь.
Мы еще не раз будем акцентировать внимание читателя на том бесспорном факте, что, взявшись обсуждать «еврейский вопрос», Достоевский был крайне мало осведомлен о религии, обычаях и повседневном бытовании евреев. Писатель-реалист он своих «евреев» и «жидов» по жизни не видел, ничего о них знать не знал, и всех их, до единого, выдумал, причем тенденциозно.
До последних своих дней Достоевский, со своей стороны, не переставал «шпилить» Щедрина. Вот несколько примеров его ядовитых и явно несправедливых замечаний в адрес старого приятеля из «Записной тетради 1880–1881 гг.»:
Хвалят Щедрина из-за страху перед либерализмом и даже «Отечественными записками».
Тема сатир Щедрина это — спрятавшийся где-то квартальный, который его подслушивает и на него доносит; а г-ну Щедрину от этого жить нельзя [ДФМ-ПСС. Т. 27. С. 49 и 52].
Ведущий критик журнала «Отечественные записки» Николай Михайловский тоже, как и его оппоненты из консервативных изданий, был недоволен появлением произведения реакционера Достоевского на страницах этого либерально-демократического издания. Эти настроения окрашивали тональность критических откликов на роман. Примером может служить рецензия
консервативного литератора В. Г. Авсеенко. В «Очерках текущей литературы» («Русский мир». 1875. 29 янв.; 27 февр.) он поспешил заявить, что новый роман Достоевского — наиболее слабое и неудавшееся его произведение. Причину творческого поражения критик усмотрел в болезненном тяготении Достоевского к «нестерпимой» для читателя атмосфере «душного и мрачного подполья, где копошатся недоучившиеся маньяки, жалкие выскребки интеллигенции». Авсеенко уверял, что прежде, в «Русском вестнике», романы Достоевского очищались от «грязи» (намек на главу «У Тихона», выпущенную из «Бесов»), редакция же «Отечественных записок» «оказалась менее взыскательною, и нынче г. Достоевский является в своем собственном неисправленном виде». Впоследствии в «Русском вестнике» (1876. № 1) Авсеенко в несколько смягченной форме обвинял Достоевского в нарушении художественной меры, в «неопрятном анатомировании зараженного организма».
152
См. в «Дневнике писателя» за ноябрь 1878 г. I. Толки о мире. «Константинополь должен быть наш» — возможно ли это? разные мнения: