В своей известной книге «Толстой и Достоевский» Д. Мережковский,
заявил, что религиозное сознание Достоевского «смешивало две полярно противоположные мысли и плутало между двумя Христами, которые оба были неистинными». Мережковский говорит, что «религиозная мысль Достоевского блуждает, теряется в страшной путанице, в безысходных противоречиях». Он подозревает, что Великий Инквизитор есть двойник Достоевского, «пополам с которым он и расколол образ единого православного Христа». Мережковскому, не без основания, кажется, что Достоевский может оказаться «опаснейшим еретиком и отступником от православной церкви, намного опаснее и мятежнее Л. Толстого и Ницше». Мережковский подозревает, что Достоевский не верит в чудо и называет его православие «частным, личным, не историческим, не народным, без веры в чудесное». В конце длительного анализа Мережковский приходит к выводу, что разъяснить свои религиозные взгляды Достоевский до конца жизни не мог, потому что «слишком боялся, как бы не пришлось и ему сказать в тайне совести своей, подобно Шатову: «Я верую в Россию, я верую в ее православие, а в Бога, в Бога я буду веровать».
Пламенный поклонник Достоевского В. Розанов, довольно резко заметил, что «лепет Достоевского о каком-то им открываемом «подлинном христианстве», «чистом православии», — как будто в тысячу лет оно не выразило и не определило себя — есть в сущности реакция к старому и «славному» славянству, немножко распущенному, стихийному, доброму». «Достоевский говорит, что для веры в Бога надо иметь почву под собою, почву нации, семьи, отечества. Для веры в какого Бога? В «Велеса» — конечно. А для христианина христианство внеземно, вне-отечественно, вне-семейно». Достоевского совершенно не утешает мысль, что пострадавшие на земле получат награду на небе. Он восстает против оправдания страдания детей какими бы то ни было причинами. Розанов в своей книге «Легенда о Великом Инквизиторе» пишет, что «беспорочность детей и, следовательно, невинность их есть явление только кажущееся: в них уже скрыта порочность отцов их, и с нею их виновность». По мнению Розанова, Достоевский только потому так резко и бескомпромиссно выступал против страдания детей, что возможность такого объяснения, т. е. страдание детей, как расплата за грехи отцов, не приходила ему в голову. Едва ли можно согласиться с этим мнением. Мысль об ответственности детей за грехи отцов не является открытием Розанова. Она была положена в основу романа Гофмана «Элексир дьявола», который был хорошо известен Достоевскому, но все же он не изменил своего отношения к проблеме.
Н. Лосский посвятил религиозным взглядам Достоевского специальную книгу: «Достоевский и его христианское мировоззрение», в ней большое внимание уделено идейным исканиям Достоевского <…>. Утверждение автора о том, что православие Достоевского связано с любовью к русскому народу, мало что дает для разъяснения религиозности Достоевского. Тем более, что дальше Лосский признает, что «философски выработанной теодицеи у Достоевского не было и многие проблемы остались у него не разрешенными до конца жизни».
<…> Достоевский <в своей вере в Бога> прошел через большие сомнения, он отрицал Бога, но потом уверовал. Когда же все это было? Достоевский ссылается на эпоху работы над романом «Братья Карамазовы», который был начат в 1878 г. и кончен в 1880 г. Как видно, сомнения мучили писателя буквально всю жизнь. За пять месяцев до смерти в августовском номере «Дневника» Достоевский, говоря о христианстве русского народа, замечает, что русский народ во время вековых своих страданий навеки принял Христа в свою душу, а сам писатель «принял вновь о г народа Христа, которого узнал в родительском доме еще ребенком и которого утратил было, когда преобразился, в свою очередь, в «европейского либерала». В обоих случаях речь идет не о христианстве, а о Христе, образ которого, как отмечалось, запечатлелся в памяти Достоевского с детства. В «Дневнике» за 1876 год, характеризуя веру русского народа, писатель смешивает понятие «христианство» с «крестьянством». По его определению, православие не одна только церковь, это «живое чувство». Он утверждает, что «в русском христианстве, по-настоящему и мистицизма нет вовсе, в нем одно человеколюбие, един Христов образ».