Все эти определения, с канонической точки зрения, едва ли верны. Утверждение, что церковь существует в русском народе и, что русский народ образует церковь, что и составляет «наш русский социализм», — слишком вольно. В статье «Дневника» «Первый корень» Достоевский буквально накануне смерти доказывает, что цель церкви или русского социализма: «всенародная и вселенская Церковь, осуществленная на земле», а «наш русский социализм есть всеобщее единение во имя Христово». Читая эти строки, становится понятным, почему Достоевский за два дня до смерти так беспокоился, что цензура не пропустит январский номер «Дневника». В нем шла речь об основании новой «крестьянской» религии с братским единением всех людей и с устройством рая на земле. В заключение можно сказать, что Мережковский вполне справедливо отметил желание Достоевского верить в Бога при отсутствии этой веры [ГРИШИН. С. 81–84].
Хотя Мережковский и осмыслял наследие Достоевского критически, он преклонялся перед его гением. Да и другие символисты, несмотря на все их критические замечания в целом курили ему фимиам[167]. Вячеслав Иванов в книге «Достоевский и роман-трагедия» (1911) писал:
Достоевский кажется мне наиболее живым из всех от нас ушедших вождей и богатырей духа. <…> Тридцать лет тому назад умер Достоевский, а образы его искусства, эти живые призраки, которыми он населил нашу среду, ни на пядь не отстают от нас, не хотят удалиться в светлые обители Муз и стать предметом нашего отчужденного и безвольного созерцания. Беспокойными скитальцами они стучатся в наши дома в темные и в белые ночи, узнаются на улицах в сомнительных пятнах петербургского тумана и располагаются беседовать с нами в часы бессонницы в нашем собственном подполье. Достоевский зажег на краю горизонта самые отдаленные маяки, почти невероятные по силе неземного блеска, кажущиеся уже не маяками земли, а звездами неба, — а сам не отошел от нас, остается неотступно с нами и, направляя их лучи в наше сердце, жжет нас прикосновениями раскаленного железа.
<…> Чтобы так углубить и обогатить наш внутренний мир, чтобы так осложнить жизнь, этому величайшему из Дедалов, строителей лабиринта, нужно было быть сложнейшим и в своем роде грандиознейшим из художников. Он был зодчим подземного лабиринта в основаниях строящегося поколениями храма; и оттого он такой тяжелый, подземный художник, и так редко видимо бывает в его творениях светлое лицо земли, ясное солнце над широкими полями, и только вечные звезды глянут порой через отверстия сводов, как те звезды, что видит Дант на ночлеге в одной из областей Чистилища, из глубины пещеры с узким входом, о котором говорит: «Немногое извне доступно было взору, но чрез то звезды я видел и ясными, и крупными необычно» [ИВАНОВ Вяч. С. 401–402].
На другом полюсе находились Лев Толстой, безоговорочно признававшийся современниками «писателем № 1», и пребывавшие под толстовским «амофором» Антон Чехов и широкий круг критических реалистов из числа писателей-«знаньевцев»[168]. Все они не любили Достоевского как художника и мыслителя, хотя публично на сей счет предпочитали помалкивать. «Великий Лев» относился к своему собрату по перу явно ревниво: публично хвалил, в приватной обстановке, судя по «Яснополянским запискам» Душана Маковицкого, часто критиковал, иногда даже жестко — в основном за, как ему представлялось, стилистическую «небрежность». Не одобрял Толстой и декларируемую Достоевским в «Дневниках писателя» неприязнь к евреям. Ниже приводятся высказывания Льва Толстого о Достоевском, записанные Душаном Маковицким, — см. [МАКОВИЦКИЙ]:
После обеда на веранде Л. Н. читал вслух неизданное письмо Достоевского («Новое время», 15 июня 1906 г.)[169]. Л. Н. с этим письмом не согласен, это прямо нехорошо — целый народ осуждать.
Разговорился о Достоевском и сказал: — Как-то Достоевского нападки на революционеров нехороши. — Почему? — спросил Булгаков. Л. Н.: Не входит в них <здесь — «в глубь»>, судит по внешним формам.
— Пушкин удивителен. Молодой человек — какая серьезность. Гоголь, Достоевский, Тютчев. Теперь что из русской литературы стало!
Все эти… Сологубы… Это от французской литературы можно было бы ожидать, но от русской — никак.
Л. Н. сейчас читал Достоевского («Братья Карамазовы»):
— Отвратителен. С художественной стороны хороши описания, но есть какая-то ирония не у места. В разговорах же героев — это сам Достоевский говорит. Ах, нехорошо, нехорошо! Тут семинарист и игумен, Иван Карамазов тоже, тем же языком говорят. Однако меня поразило, что он высоко ценится. Эти религиозные вопросы, самые глубокие в духовной жизни — они публикой ценятся. Я строг к нему именно в том, в чем я каюсь, — в чисто художественном отношении. Но его оценили за религиозную сторону — это духовная борьба, которая сильна в Достоевском.
167
Об особой роли, оказанной творчеством Ф. М. Достоевского на процесс претворения символистами и «декадентами» русской литературы XIX века в «новую мифологию» — то есть в новые онтологические основания, воспроизводимые в сюжетах художественных произведений см. в статье А. Н. Долгенко «Преступление без наказания: наследие Ф. М. Достоевского в неомифологии Ф. Сологуба», а об интерпретации Ф. Сологубом наследия Достоевского у И. В. Пантелей «Роман Федора Сологуба: “Творимая легенда” и “классические мениппеи” Достоевского» [ДиХХ в. С. 290–296 и С. 297–309].
168
Книгоиздательское товарищество «Знание» было организовано в 1890-е гг.; в начале ХХ в. его идейным руководителем фактически являлся максим Горький. «Знание» публиковало произведения таких знаменитостей «Серебряного века», как Иван Бунин, Александр Куприн, Семен Юшкевич, Евгений Чириков, Скиталец и др.
169
Имеется в виду: Ф. М. Достоевский — Ю. Ф. Абаза от 15 июня 1880 г., в котором о евреях говорится след.:
породы людей, получивших первоначальную идею от своих основателей и подчиняясь ей исключительно в продолжение нескольких поколений, впоследствии должны необходимо выродиться в нечто особливое от человечества, как от целого, и даже, при лучших условиях, в нечто враждебное человечеству, как целому, — мысль эта верна и глубока. Таковы, например, евреи, начиная с Авраама и до наших дней, когда они обратились в жидов. Христос (кроме его остального значения) был поправкою этой идеи, расширив ее в всечеловечность. Но евреи не захотели поправки, остались во всей своей прежней узости и прямолинейности, а потому вместо всечеловечности обратились во врагов человечества, отрицая всех, кроме себя, и действительно теперь остаются носителями антихриста, и, уж конечно, восторжествуют на некоторое время. Это так очевидно, что спорить нельзя: они ломятся, они идут, они же заполонили всю Европу; всё эгоистическое, всё враждебное человечеству, все дурные страсти человечества — за них, как им не восторжествовать на гибель миру! [ДОСТОЕВСКИЙ-ПСС. Т. 30. С. 191–192].