Итак, критики упрекали создателей фильма в значительных нарушениях исторической хроники, в грубых анахронизмах. Хотя Гардин внимательно изучал архивы Пушкинского Дома, побывал во многих исторических местах, связанных с последними днями поэта, его обвинили в неверном выборе актеров на главные роли, ни один из которых не обладал портретным сходством с персонажами. Так, И. Володко, с ее эффектной, яркой, но совершенно цыганской внешностью, никак не могла ассоциироваться с акварельной, альбомной красотой Натальи Пушкиной. Пресса писала, что авторы фильма вместо судьбы Пушкина показали великосветские балы и петергофские фонтаны. «Трагедия великого поэта была сведена к неглубокой семейной коллизии. Пушкин был показан главным образом как ревнивец, ненавидящий царя за его любовную интригу с женой поэта. Авторы не сумели показать Пушкина как русского национального гения, мыслителя, художника, творца»12, -писал историк немого кино Н.А. Лебедев.
Действительно, самый значительный изъян картины – ее центральная интрига: придворный адюльтер показан в картине слишком однозначно. Режиссер Гардин называл Николая I «коронованным петухом» и не хотел знать о Николае ничего другого. Пушкин и его ближайшие друзья-писатели в картине – истинные революционеры-якобинцы, ничего и никого не боятся, говорят только то, что думают обо всех без разбору, ведут себя с вызовом под носом у жандармов и сыска. Противопоставление светской черни и творческого круга друзей Пушкина слишком нарочито, дано в лобовом столкновении. Пушкин то и дело дерзит царю и мечет ему в лицо угрожающие взгляды-молнии.
Конечно, первая советская картина не посмела сообщать зрителю факты, которые бы рисовали царя в человеческом плане. К тому же существовала мощная революционно-демократическая традиция – например, книга А.И. Герцена «Былое и думы», где Николай I был описан как воплощение холодной жестокости и злопамятства. Мальчиком четырнадцати лет Герцен видел коронацию Николая I вскоре после казни декабристов и писал о ней в 1853 году, находясь в эмиграции. «Отпраздновавши казнь, Николай сделал свой торжественный въезд в Москву. Я тут видел его в первый раз; он ехал верхом возле кареты, в которой сидели вдовствующая императрица и молодая. Он был красив, но красота его обдавала холодом; нет лица, которое бы так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая на счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное – глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза. Я не верю, чтоб он когда-нибудь страстно любил какую-нибудь женщину, как Павел Лопухину, как Александр всех женщин, кроме своей жены; он “пребывал к ним благосклонен”, не больше»13.
Герцен, младший современник Пушкина, много раз и по разным поводам писал о Николае I, о его свирепости, подлости, мстительности, о его мертвых оловянных глазах, о его при этом глубинной трусости, а как-то раз, узнав о погибших в сибирской ссылке друзьях, заклеймил виновника вечным проклятием: «Да будет проклято царствование Николая во веки веков, аминь!»14.
Чувство Герцена было сродни пушкинской юношеской страсти, обращенной в оде «Вольность» на другого тирана.
Подобные страсти заразительны, их трудно игнорировать…
Если в немой дореволюционной картине Пушкин целует прощальное письмо царя, то советский кинематограф во все времена своего существования рисовал отношения поэта и царя в духе проклятий; видеть многомерность, неоднозначность этих отношений никак не входило в планы советского киноискусства.
Тем не менее и пушкинисты, и писатели пушкинского круга хорошо знали, что умирающий поэт просил Жуковского передать царю в ответ на его утешительное письмо пожелание долгого царствования, счастья в его сыне, счастья в его России. Друзьям Пушкин перед смертью будто бы признался: жаль, что умираю: весь его был бы.