Атеизм неизбежно перерастает в анархизм. Мортализм — близнец атеизма. Без-божие по своей природе всегда — без-законие. Иван, без сомнения прав, когда по всем законам логики анархизм выводит из атеизма и мортализма. Но анархизм — это только один из видов аморализма. Иван погружается в мир человеческих ценностей все глубже и глубже. Его смелая мысль виртуозно анализирует атеизм и мортализм и наглядно показывает, что аморализм — их родное дитя. Если нет Бога и нет бессмертия, тогда нет ни добра, ни зла. Человек — высшая ценность и единственный творец всех законов и мерил.
Если будет уничтожена в человечестве вера в Бога и бессмертие души, то человек окажется по другую сторону добра и зла и для него ничто не будет аморально. Более того, ему будет все дозволено, даже людоедство. Но Иван — человек, который любит законченную и обоснованную мысль. И в этом случае он доводит свою мысль до конца. Он утверждает, что для каждого частного лица, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, "нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным, чуть ли не благороднейшим исходом в его положении" [132]. "Злодейство не только должно быть дозволено, но даже признано самым необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника"[133].
Человекобогу и кандидату в человекобога "все дозволено". Но против этого восстает человеческая совесть. "Совесть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги!" [134]
Кириллов
Идея о человекобоге поглощает Кириллова. Из головы она перешла в его сердце, разлилась в крови, впиталась в тело, воплотилась в душе. Не он имеет эту идею, а идея имеет его, властвует над ним, ибо проросла в нем. Силой своей воли он перенес ее в свои инстинкты, и она стала его главным инстинктом.
Сознательно и неосознанно, вольно и инстинктивно он мучается постоянной мукой: как идею о человекобоге сделать понятной, доступной и приемлемой для всех людей. Но чтобы человек стал богом, нужно откреститься от старого Бога, прогнать Его из людской природы, из человеческого мира.
Как только Кириллов начинает заниматься собой, он всюду натыкается на проблему Бога: "Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил" [135].
Исследуя происхождение идеи о Боге, Кириллов приходит к выводу, что человек не только носит эту идею в себе, но и болен ею. Эта идея — его главная боль, а ее причина — страх смерти. "Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения Бога, и от уничтожения Бога до…
— До гориллы?
— … до перемены Земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства" [136]. Боль как чувство — это нечто более глубокое и более естественное, нежели чувство страха. Большее число страданий связано с болью, нежели со страхом. Болевые ощущения несравненно теснее связывают человека с горним миром и Богом, нежели чувство страха. Поэтому Кириллов прав, когда идею о Боге тесно увязывает с чувством боли. Если надо уничтожить идею о Боге в человеке и человечестве, тогда прежде надо уничтожить ощущение боли. "Страх создал первых богов", — утверждал Лукреций. Это поверхностная и ограниченная мысль. Кириллов намного глубже погрузился в психологические истоки идеи о Боге. И если допустить на момент гипотезу, что некое психическое свойство создало богов, то этим свойством должна быть, прежде всего, боль, а не страх. В таком случае освободить человека от боли означает освободить его от богов. А убить богов — не что другое, как убить обман. Кириллов весь в этом мутном ощущении и мрачном размышлении.
"— Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что Бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.