Именно в ней, безвыходно, хотя и с правом свободного передвижения внутри, начал свою службу гарнизонным солдатом бывший мичман Гвардейского экипажа Федор Васильевич Дивов, имевший за плечами всего-то двадцать один год. Первое время его угнетала сия привязанность к крепости, и он даже написал на имя его высочества великого князя Михаила Павловича прошение с просьбой перевести его в действующую армию на Кавказ, однако скоро смирился и перестал рваться за крепостные стены. Да и что делать в незнакомом городе? Куда ни кинь взгляд — всюду река с множеством рукавов и протоков, разрезающих город на части. А за городом необъятные безлюдные пространства, которые поморы называют единым коротким словом Мхи. К тому же поселили его хоть и в гарнизонной казарме, но в отдельной комнатке; посещения офицерских домов в крепости также не были ему заказаны. В общем, могло быть и хуже.
Помимо прочего было еще одно обстоятельство, смирившее его с безвыходным пребыванием в крепости. Сие обстоятельство имело манящие аппетитные формы, кои невозможно было скрыть никаким одеянием, и весьма милое круглое личико с персиковыми щечками и голубыми, широко раскрытыми глазами, будто их хозяйка постоянно пребывала в каком-то мечтательном удивлении. Звалось это божественное создание Елизаветой Петровной и являлось дочерью коменданта крепости генерал-майора Петра Ивановича Тормасова.
Его превосходительство был давно вдовец и в единственной дочери не чаял души. Впрочем, он вообще был добрый человек и к своим солдатам, большинство из коих покрыли себя славой на Бородинском поле, обороняя Багратионовы флеши в составе Архангельского и Двинского пехотных полков, относился уважительно и по-отечески. Дом его был открыт для офицеров гарнизона и их семейств, и однажды его превосходительство пригласил к себе на раут Дивова. Здесь, на званом вечере, Федор и был представлен Елизавете Петровне, о которой вздыхало не мало холостых гарнизонных офицеров, а порою даже и женатых.
Дивов неплохо музицировал и под конец вечера, когда уже были выпиты ликеры и выкурены сигары, сыграл на фортепьяно несколько романсов, подпевая сам себе довольно приятным баритоном.
К нему подошли несколько штаб-офицеров вместе с мадемуазель Тормасовой. Принесли кресла, и все расселись вокруг Дивова, образовав некое подобие партера. Федор, увлекшись, играл хорошо, с чувством, к тому же у него вдруг возникло желание непременно понравиться генеральской дочери. Зачем, он и сам не отдавал себе в этом отчета. Может, потому, что ему в этой крепости было скучно, а к кутежам и карточным баталиям, что устраивали по вечерам гарнизонные офицеры, Дивов особой склонности не имел. А может, чтобы скрасить свое одиночество, ведь среди офицеров он был рядовым, а среди солдат — белой костью, барином, хоть и в одном с ними одеянии. Он был чужим для всех. А душа требовала участия, тепла и понимания, на которое способна, пожалуй, только женщина. Несколько раз он ловил на себе заинтересованные взгляды Елизаветы, и желание понравиться ей уступило место мечтам завоевать ее сердце. А почему нет? Отчего не приволокнуться за миленькой генеральской дочкой, так опекаемой отцом? Верно, от скуки гарнизонной бедняжка лишь зачитывается чувствительными романами Сэмюэля Ричардсона и льет по вечерам слезы над судьбой бедной Дельфины госпожи де Сталь.
Когда он закончил играть, раздались аплодисменты. Громче всех хлопала в ладоши Елизавета. А потом подошла к нему и, устремив на него растроганный взгляд, сказала:
— Вы сегодня превосходно играли, а ваш романс прозвучал с большим чувством.
— Это потому, что я играл для вас, — с легким поклоном ответил Дивов.
— Вы, верно, учились музыке? — произнесла девушка, словно не расслышав весьма смелой фразы Федора.