Но возможна и другая интерпретация перечисленных выше явлений. Разница между Эйхманом и Вотреном может заключаться в том, что Вотрена, пусть даже он и не является персоной моральной, мы считаем человеком принципов, поскольку те принципы, которым он следует, вроде верности друзьям, суть принципы моральные, тогда как принципы, значимые для Эйхмана, аморальны целиком и полностью. Итак, невзирая на то, что концептуальной связи между моральностью и принципиальностью не существует, есть связь между теми принципами, которым следует принципиальный человек, и тем фактом, что принципы эти являются моральными. Впрочем, тот факт, что принципиальный человек верен моральным принципам, не означает, что он придерживается их по моральным соображениям или что он сознательно их практикует. Бандит, который хранит верность своим друзьям, делает это не по моральным соображениям даже в том случае, если его верность не держится на страхе возмездия со стороны коза ностра.
Общество, чьи институты заставляют расчетливых преступников поступиться принципами, – скажем, вынуждают их доносить на своих подельников, – не обязательно является недостойным. Все зависит от того, какие средства оно при этом задействует. Есть основания полагать, что если преступники действительно люди принципов, то практика доносительства может быть результатом применения недолжных методов воздействия, скажем пыток, которые могут помешать нам считать данное общество достойным. Если, однако, общество покушается на принципы преступников средствами, приемлемыми с моральной точки зрения, скажем поставив их в ситуацию, подобную «дилемме заключенного», то унижения здесь нет.
Можно заключить, что, если бы нам пришлось определить достойное общество как общество, которое не покушается на принципы своих граждан, данное нами определение было бы слишком узким. Подобное определение не позволяло бы рассматривать как достойное даже такое общество, которое использует должные средства для того, чтобы заставить преступников отказаться от своих принципов. Но если под принципами мы понимаем моральные принципы, определение становится слишком широким. Социальный порядок, посягающий на моральные принципы своих граждан, создает унижающее общество. Посягательство на моральные принципы дает достаточное основание для того, чтобы квалифицировать общество как недостойное, хотя и не является для этого обязательным условием.
Другое предположение, которое следует здесь рассмотреть, состоит в том, что достойным является такое общество, чьи институты не покушаются на достоинство людей, находящихся в их власти. Возникает вопрос: а чем, собственно, это предположение отличается от одного из предыдущих – что институты достойного общества не должны разрушать самоуважение граждан? Так в чем же разница между достоинством и самоуважением?
Достоинство подобно гордости. Гордость есть выражение самооценки; достоинство есть выражение того чувства уважения, которое человек испытывает по отношению к самому себе как к человеческому существу. Достоинство составляет внешнюю сторону самоуважения. Самоуважение есть отношение человека к тому факту, что он человек. Достоинство основано на тенденциях поведения, которые отражают тот факт, что отношение человека к самому себе построено на самоуважении. Достоинство – наклонность человека достойно себя вести, которое свидетельствует о самоуважении. Можно обладать самоуважением, не проявляя при этом достоинства. Самоуважение поверяется негативно; достоинство – позитивно. Это означает, что самоуважение, как правило, обнаруживается в тех случаях, когда задета честь человека, то есть когда его унижают. Его поведение в подобной ситуации выказывает наличие или отсутствие самоуважения. Человек, наделенный достоинством, напротив, демонстрирует самоуважение через позитивные действия, не являющие собой ответа на провокацию извне. Таким образом человек заранее дает понять, что, если кто-то посмеет посягнуть на его самоуважение, он будет биться как лев.
Разбирая, как соотносятся между собой унижение и нарушение прав, я подчеркнул, что нарушение прав, особенно в тех случаях, когда речь идет о правах человека, может служить парадигматическим примером унижения. Но унижение отнюдь не сводится к нарушению прав. Отчасти унижение проистекает из унизительных жестов, которые как таковые не касаются права. Унизительные жесты задевают достоинство жертвы, тогда как нарушение прав наносит ущерб ее самоуважению. Достоинство есть репрезентация самоуважения.
Если достоинство представляет собой внешний аспект самоуважения, почему оно настолько важно? Возможно, уделяя внимание достоинству людей, мы обращаемся к демонстративно-ролевым аспектам самоуважения, к тем маскам, которые явлены миру людьми, уважающими самих себя. Не вернемся ли мы таким образом к Аристотелевой ошибке? Аристотель в своем описании людей, наделенных «великой душой» (megalopsychia)12, утверждал, что честь и бесчестье суть вопросы первостепенной важности. «Представление», которое люди устраивают для своих соседей («Принято считать, что в движениях величавый человек бывает неспешен, голос у него глубокий, а речь уверенная»)13, воспринимается как «игры чести», то есть что-то такое, к чему не стоит относиться всерьез. Аристотель защищал бы свою позицию, поясняя, что он не намерен давать сценические указания людям, которые только притворяются, что обладают великой душой. Он даже пускается в детальное описание того, насколько нелепо выглядят люди, чьи претензии на великую душу не обоснованны. Он просто уверен в том, что описывает реальное поведение человека, обладающего воистину великой душой. Может показаться, что то же будет верным и в отношении достоинства. Если достоинство представляет собой поведенчески выраженное самоуважение, то люди, которым не свойственно чувство самоуважения, будут способны только на притворство. Однако достоинство – не презентация, а репрезентация самоуважения.