Еще Дипанкару очень понравилась Пушпа: заговаривая с нею, он принимался яростно моргать. Она же, заговаривая с ним, всегда делала серьезное лицо и серьезный голос.
Время от времени в лагерь Санаки-бабы́ вламывался раджа Марха и всякий раз яростно ревел, если не обнаруживал святого на месте. Кто-то шепнул ему на ушко, что Дипанкар здесь на особом положении, и во время проповедей раджа сверлил его кровожадным взглядом.
Дипанкар пришел к выводу: раджа очень хочет, чтобы его любили, но не знает, как заслужить любовь окружающих.
Дипанкар плыл в лодке на другой берег Ганга.
Какой-то старик, брамин с отметкой касты на лбу, громко о чем-то разглагольствовал под плеск весел. Он сравнивал Брахмпур с Варанаси, описывал слияние великих рек в Аллахабаде, Хардвар и остров Сагар в дельте Ганга.
– В Аллахабаде голубые воды Ямуны встречаются с коричневыми водами Ганги – как Рама встречается с Бхаратой[49], – с благочестивой убежденностью говорил он.
– А как же третья река, Тривени? – спросил Дипанкар. – И с кем вы сравнили бы реку Сарасвати?
Старик с досадой посмотрел на Дипанкара:
– А ты сам откуда?
– Из Калькутты, – ответил Дипанкар; злить старика в его планы не входило, и вопрос он задал из подлинного интереса.
– Хм-мх! – фыркнул тот.
– А вы откуда? – спросил Дипанкар.
– Из Салимпура.
– Где это?
– В округе Рудхия, – отвечал старик, нагибаясь и разглядывая свои изуродованные ногти на больших пальцах ног.
– А Рудхия – это где?
Старик недоуменно воззрился на Дипанкара.
– Далеко? – продолжал расспрашивать его Дипанкар, сообразив, что без наводящих вопросов тот не ответит.
– В семи рупиях отсюда.
– Все, приехали! – завопил лодочник. – Мы на месте! Вылезайте, люди добрые, купайтесь вволю и молитесь за всех! И за меня тоже.
– Ты не туда нас привез! – возмутился старик. – Я уже двадцать лет сюда приезжаю, меня не обманешь! Вон то место! – Он ткнул пальцем в вереницу лодок на берегу.
– Тоже мне, полицейский без формы! – с отвращением проворчал лодочник, но все-таки заработал веслами и подплыл к указанному месту.
Там уже купалось несколько человек: вода была им по пояс. Плеск и напевы купающихся сливались со звоном храмового колокола. В мутной воде плавали бархатцы и лепестки роз, размокшие листовки, солома, обертки от спичечных коробков цвета индиго и пустые свертки из листьев.
Старик разделся до лунги, явив миру священный шнур, протянувшийся от левого плеча до правого бедра, и принялся еще громче призывать паломников к купанию.
– Хана ло, хана ло![50] – вопил он, от волнения путая местами согласные.
Дипанкар разделся до нижнего белья и прыгнул в воду.
Вода не показалась ему чистой, но он все же поплескался в ней минуту-другую. По какой-то неясной причине самое священное из мест для омовений увиделось ему не таким привлекательным, как то, куда пытался пристать лодочник. Там ему даже хотелось нырнуть в воду с головой. Старик, впрочем, был вне себя от счастья и восторга. Он присел на корточки, чтобы целиком оказаться в воде, набрал ее в ладони и выпил, как можно более низким голосом и как можно чаще твердя: «Хари Ом!» Остальные паломники вели себя примерно так же. Мужчины и женщины радовались прикосновениям священной Ганги, как младенцы радуются материнским ласкам, и кричали: «Ганга Мата ки джаи!»[51]
– О Ганга! О Ямуна! – возопил старик, поднял сложенные чашей ладони к солнцу и стал напевать:
По дороге обратно он сказал Дипанкару:
– Так ты впервые окунулся в Гангу с тех пор, как приехал в Брахмпур?
– Да, – кивнул Дипанкар, не понимая, откуда старик это знает.
– А я вот каждый день совершаю омовения – по пять-шесть раз, – не без хвастовства продолжал старик. – Сейчас ненадолго окунулся, а могу по два часа в воде проводить, и днем, и ночью. Мать-Ганга смывает с нас все грехи.
– Видно, вам есть что смывать, – заметил Дипанкар (фамильное ехидство Чаттерджи вдруг дало о себе знать).
49