Ожидаю первого твоего письма с великою нетерпеливостью. Сделай милость не поскучай никакими подробностями. Я мыслями моими и чувствами ни чем кроме тебя не занимаюсь, и беспокоюсь чрезвычайно о всем том что только до тебя касается.
Анна Гове.
ПИСЬМО XVI.
В пятницу 3 Марта.
Ах! любезной друг! что мне надобно было вытерпеть, и что я претерпела? Опыт на опыте, совет сверх совета, переговоры на переговорах. Но если такие права и законы, которые бы могли утверждать какое нибудь постановление и уверительность для человека относительно сердца имеющего к нему ненависть и презрение?
Надеюсь еще, что мать моя успеет сколько нибудь в мою пользу. Но тебе должна описать все мои мучения и напасти. Употребила я уже на то всю ночь; ибо о многом надобно тебя уведомить; а при том желаю то исполнить со всею подробностью.
В последнем моем письме предварила я тебе мои страхи; они основаны были на одном бывшем у матери моей с теткою моею разговоре, которой Анна нашла способ подслушать. Бесполезно будет рассказывать тебе все мелкие подробности, по тому что они обнаружились сами собою в словах моей матери, с которою я за несколько пред сим часов говорила.
Сего утра сошла я к завтраку, имея сердце угнетенное всем тем, что мне Анна рассказывала вчерашнего дня после обеда. Надеялась я найти случай говорить о том моей матери, ласкаясь внушить в нее к себе несколько жалости; и для того намерена была идти за нею в ее горницу. Но несчастью несносной Сольмс сидел между ею и моею сестрою с некоторым видом уверительности, которая взглядами его тронула меня чрезвычайно и показалась обидною. Ты знаешь, любезная приятельница, что ни что в отвратительном человеке не может быть приятно.
если бы остался он на своем месте, то все бы прошло спокойно; но гнусное то животное вздумало вставши пойти к тому стулу, которой Стоял подле того места, где я сидела; я старалась его от себя удалить, под видом будто бы очищала место для себя, и села показывая великую досаду и неудовольствие. Ни что остановить его было не в состоянии, человек сей уверен в себе с лишком много; смел и дерзок. Я удивилась и ужаснулась видя его подвигающего свой стул ко мне ближе, и помещая на нем гнусную свою особу. Все слышанное мною представилось тогда моему воображению; и поступок сей столько мне был несносен, что я пересела на другой стул. Признаюсь, что ни как не могла скрыть в себе моей досады; а сим подала брату моему и сестре великие выгоды над собою, чем они воспользоваться и не преминули. Однако ж проступок сей учинен против моей воли, и я иначе не могла ничего сделать; или лучше сказать, не знала сама что делала.
Приметила я, что брат мой в великом находится сердце. Когда он бывает сердит, то всякому сие из лица его приметно. Кларисса! сказал он мне жестоким голосом. Братец, отвечала я поклонившись ему с великою учтивостью. Я трепетала. Первое мое движение состояло в том, что подвинула я свой стул к зеркалу гораздо ближе, и на него села. Лице мое тогда в чрезвычайном огне пылало.
Раздавай чай, сказала мне мать моя; сядь подле меня, любезная дочь, и потчивай нас чаем.
С великою охотою пошла я на тот стул, которой был оставлен презрительным тем человеком. Ласковость матери моей привела меня несколько в себя и успокоила. Во время завтрака сказала я г. Сольмсу слова два единственно в угодность моему отцу. И гордые души бывают иногда снисходительны, сказала мне сестра моя тихим голосом показывая вид торжества и презрения; но я притворилась, будто бы слов ее не слыхала.
Мать моя была самая благосклонность. Я спрашивала ее: нравится ли ей чай? она отвечала мне на то с ласковостью, называя любезною своею дочерью. Такое ободрение несколько меня возгордило; я ласкала себя, что от отца моего не будет мне никаких предложений; по тому что и он говорил со мною ласково и благосклонно. Теперь остановлюсь я при некоторых небольших подробностях, которые однако ж доведут нас и до больших, как ты то сама увидишь.
6. Кларисса посланного к ней письма еще не получила.