Внешние примеры
Ведомый воспоминанием римского примера в Македонии, я должен вознести хвалу нраву Александра. Его мужество на войне снискало ему бесконечную славу, а его снисходительность — исключительную любовь. В ходе своих упорных походов он увидел многие народы, и вот однажды в каком-то месте его захватила снежная пурга, и он, сидя возле огня в высоком кресле, заметил македонского солдата, изношенного возрастом и оцепеневшего от сильного холода. Не руководствуясь своим положением, но исходя из возраста и его, и своего, он спустился с кресла и руками, которые сокрушили Дария, пристроил скрючившегося от холода воина на свое место, заметив, что для персов занять царский трон означало казнь, а для него — возвратить здравие. И разве удивительно, что многие столько лет счастливо служили под его предводительством, если прежде всего он заботился о жизни простого воина, а не о своем величии?
И он же, не уступающий никакому человеку, но лишь природе и судьбе, хотя и был измучен жестокостью болезни, приподнялся на локтях и вытянул вперед правую руку для всех, кто пожелал бы коснуться ее. И кто бы не подошел, чтобы поцеловать эту руку, уже обессиленную роком, но все же достаточную для командования самым большим войском и более живую уже и не силой духа, но человечности?[357]
Расскажем также о менее стойкой человечности, но столь же достойной внимания и связанной с афинским тираном Писистратом. Некий юноша, воспылавший любовью к его дочери, еще девушке, как-то прилюдно ее поцеловал. Разгневанной супруге, потребовавшей казнить молодого человека, Писистрат ответил так: «Если мы убьем тех, кто нас любит, что же делать с теми, кто нас ненавидит?» Никак не согласуется это высказывание с тираном!
Таким вот образом перенес он оскорбление, нанесенное дочери, а нанесенное ему — еще более достойно. Когда его друг Фрасипп за обедом бесконечно его оскорблял, Писистрат удержал от гнева и свой дух и свой язык, так что можно было подумать, будто он — какой-то придворный льстец, которого бранит тиран. Когда же Фрасипп собрался уходить, Писистрат, опасаясь, что тот слишком рано покидает стол, попытался удержать его по-дружески. А Фрасипп, преисполненный возбуждения и отравленный собственной злобой, плюнул ему в лицо, но даже этим не заставил его ответить на обиду враждебностью. Напротив, Писистрат даже сдержал сыновей, которые рванулись защитить честь отца. На следующий день, когда осознавший свою вину Фрасипп попытался покончить с собой, Писистрат пришел к нему и отвратил его от этого намерения, пообещав, что они останутся прежними друзьями. Даже если бы он не совершил более ничего, достойного памяти, уж только этими действиями он заслужил одобрение потомков.[358]
Столь же мягким был нрав царя Пирра. Он услышал, что тарентинцы отзывались о нем неуважительно за обедом. Тогда он пригласил их к себе и спросил, говорили ли они то, что достигло его ушей. Один из них сказал: «Если бы у нас не кончилось вино, то все, сказанное о тебе, показалось бы детской забавой по сравнению тем, что мы хотели сказать». Такое похмельное извинение и бесхитростное признание правды обратили гнев царя в смех. Таким милосердием и мягкостью он добился того, что тарентинцы возносили ему хвалу, когда трезвели, и молились за него, когда пили.
С таким же величием человечности он послал Ликона Молосского встретить римских послов, которые направлялись в его лагерь выкупить пленных, и обеспечить их безопасность в пути. И чтобы принять их с надлежащими почестями, он сам отправился в царском одеянии и в сопровождении всадников приветствовать их за воротами. Не возгордившийся от удач, он пожелал проявить уважение к тем, кто в это самое время выступал против него с оружием.[359]
За свою мягкость Пирр собрал заслуженные плоды в самом конце жизни. Невзирая на неблагоприятные предсказания, он напал на город аргивян. В бою он был убит, и Алкионей, сын царя Антигона, сражавшийся на стороне защитников, взял его отсеченную голову и доставил отцу, пошутив, что это — счастливейший итог победы. Антигон укорил юношу за чрезмерное ликование по поводу внезапного падения этого великого человека и за забвение людских деяний. Он поднял голову с земли, надел на нее широкополую шляпу, которую носил сам, следуя македонскому обычаю, приставил голову к телу Пирра и похоронил его с величайшими почестями. А когда позже привели к нему захваченного сына Пирра, Гелена, он убедил его и одеваться по-царски, и нести в себе царский дух, а потом даровал ему останки Пирра в золотой урне, чтобы доставить ее в Эпир, на его родину, его брату Александру.[360]
357
327 г. до н. э. Ср.: Курций Руф VIII.4.15. О болезни Александра (323 до н. э.): Курций Руф, Х.5.3;
359
О Пирре и тарентинцах см. у Квинтилиана (VI.3.10) и Плутарха (Пирр, 8 и след.). Эпизод с Ликоном нигде более не встречается.
360
273 г. до н. э. Ср.: