Приехав на станцию, я спросил себе кофе, не столько из желания его пить, сколько с целью выиграть время; пока его варили, я ходил в большом волнении по комнате; Щекотихин стоял у кареты и разговаривал со станционным смотрителем; курьер наблюдал за ним из окошка и, очевидно, ждал минуты, когда он отвернется.
— Федор Карпович (так звал он меня по русскому обычаю), — сказал он вдруг, обратясь ко мне, — мы едем не в Петербург, а гораздо далее.
— Куда же? — спросил я взволнованным, дрожащим голосом.
— В Тобольск, мой милый.
— В Тобольск?! — При этом слове я задрожал всем телом и едва не упал…
— Умеете читать по-русски? — спросил он меня, не сводя глаз с Щекотихина.
— Немного, — ответил я.
— Так посмотрите на подорожную.
Я прочитал: «По указу и т. д. дана на проезд из Митавы в Тобольск надворному советнику Щекотихину с будущим, в сопровождении сенатского курьера по казенной надобности и проч.»
Можно себе представить, какие ощущения испытал я при этом ужасном открытии: я стоял точно пораженный молниею.
— Я хотел сказать вам это в Митаве, — прибавил курьер, — но за нами наблюдали; я вас очень жалею… я имею детей, жену и знаю очень хорошо…
Я поблагодарил его за это, он же просил меня не показывать вида, что открыл мне эту тайну; «потому что г. Щекотихин, прибавил он, очень крутой человек».
Щекотихин вошел в комнату; к счастию, он так же мало смыслил в мимике и в искусстве понимать выражение лиц, как и в естественной истории кукушки; иначе возможно ли было не заметить смертной бледности моего лица и судорожное дрожание всего моего тела. Он выпил стакан водки, не обратив ни на что внимания. Принесли кофе, до которого я не коснулся; я сказал, что мне нездоровится, не хочется и т. д. Я действительно сделался болен. Я заплатил за кофе; Щекотихин его выпил, и мы поехали далее. Толчки от дороги немного восстановили мои мысли. Теперь в первый раз мне пришло в голову бежать. Меня везут в Сибирь, рассуждал я сам с собою, не выслушав моих объяснений, без всякого следствия и суда, единственно на основании деспотического могущества, не сказав мне даже за что меня везут. Это решительно непонятно; государь ничего об этом не знает; я сделался жертвою отвратительного обмана; не бумаги мои составляют причину моего арестования; их бы рассмотрели, прежде нежели подвергать меня столь жестокому наказанию; вероятно, были какие-нибудь важные на меня жалобы и доносы; представлены против меня ложные доказательства, и клеветник, чтобы не быть уличенным, ссылает меня в Сибирь, не дав мне объясниться. Быть заживо погребенным в Сибири… в Сибири!.. как там оправдываться? Достигнут ли мои жалобы берегов Невы? и если достигнут, то на чем буду я основывать свое оправдание, когда мне неизвестно, в чем меня обвиняют. Бежать — единственное для меня средство спасения. Эта мысль глубоко запала мне в голову, — и я решился без промедления осуществить ее.
На вершине холма, на берегу Двины, в том месте, где находится почтовая станция, возвышается старый замок Ливонского герцога, который после долгой борьбы с христианами, принял, наконец, святое крещение со всеми своими подданными. Живописный вид этой развалины вселил во мне мысль искать спасения в этом замке, хотя бы такая попытка и стоила мне жизни. К этому присоединилось еще одно соображение: я помнил, что земля эта, известная под именем Кокенгузен, принадлежала барону Лёвенштерну, с которым я познакомился в Саксонии; он слыл за очень честного человека; я это знал, и мне пришла в голову мысль вручить ему мою судьбу.
Мы приехали на почтовую станцию; смотритель и его жена были, по-видимому, добрые люди. Пользуясь тем, что Щекотихин удалился смотреть, как запрягают лошадей, я спросил по-немецки:
— Кому принадлежит эта земля?
— Барону Лёвенштерну, — был ответ.
— Где же он живет?
— А вот там, — и мне указали на его дом, находящийся в некотором отдалении от станции.
— Он у себя дома?
— Нет, он теперь у своего шурина в Штокманнсгофе.
— А семейство его также там? (я знал его жену, прелестнейшее создание в мире, и детей, вполне достойных таких родителей).
— Да.
— А что, Штокманнсгоф находится на большой дороге?
— Да, вы поедете мимо.
— А далеко отсюда до Дерпта?
— Шестнадцать миль.
Далее уже нельзя было продолжать расспросы, лошади были готовы и надо было ехать.