Фон плохо переносил состояние вынужденного безделья, в его поведении появились некоторые странности. Когда Смайли исчезал и не брал его с собой, он буквально изнывал в ожидании своего повелителя. Застав как-то вечером его врасплох, Гиллем был просто потрясен, увидев, как Фон лежит, свернувшись калачиком, похожий на ребенка в материнской утробе, и носовым платком, чтобы причинить себе боль, туго-туго перетягивает большой палец руки.
– Послушай, приятель, ради Бога, не расстраивайся ты так! Это совсем не означает, что он к тебе плохо относится! Просто Джорджу ты сейчас не нужен. Вот и все. Отдохни несколько Дней, расслабься. Приди в себя.
Но Фон не послушал Гиллема. Он называл Смайли «шеф» и с подозрением относился к тем, кто называл его Джордж. Ближе к концу периода вынужденного бездействия и ожидания на шестом этаже появилось новое замечательное устройство. Его принесли в чемоданах два коротко стриженных техника. Зеленый телефонный аппарат предназначался, несмотря на известную неприязнь Смайли к такого рода вещам для прямого соединения с Флигелем, Провода шли через комнату, где сидел Гиллем, и были подключены к разнообразным серым коробочкам непонятного назначения, которые иногда вдруг начинали жужжать без предупреждения. Появление новинки только усугубило общее ощущение нервозности: что толку в машине, спрашивали они друг друга, если им нечего передать с ее помощью?
Но это было не так. Им было что сказать. По Цирку разнеслась весть – Конни что-то нашла! Что именно, она не говорила, но известие об открытии распространилось по всему зданию, подобно пожару в сухом лесу. Конни у цели! «Архивокопателн» добрались! Они обнаружили новую «золотую жилу». Они проследили весь путь!
Путь куда? К кому? Где он заканчивается? Конни и ди Салис хранили молчание. В течение целых суток, и днем, и ночью, они сновали в тронный зал и обратно, нагруженные папками и досье, – несомненно, для того чтобы снова продемонстрировать Смайли плоды своих трудов.
Потом Смайли исчез дня на три, и только много позднее Гиллем узнал, что для того, чтобы «закрутить покрепче все гайки», как он это называл, их начальник побывал в Гамбурге и Амстердаме и побеседовал с некоторыми знакомыми банкирами, занимающими видное положение. Эти господа долго объясняли Смайли, что война закончилась и что они никак не могут пойти против правил профессиональной этики, но потом все-таки предоставили необходимую информацию, хотя она всего лишь подтверждала то, что уже установили архивокопатели. Смайли вернулся, но Гиллем по-прежнему не был посвящен во все детали. Возможно, он еще долго продолжал пребывать в неведении, если бы не ужин у Лейкона.
Гиллем оказался в числе приглашенных совершенно случайно. Да и сам ужин был в некотором роде случаен. Смайли обратился к Лейкону с просьбой принять его у себя во второй половине дня в секретариате кабинета министров и провел несколько часов, уединившись с Конни и ди Салисом, готовясь к встрече. В последнюю минуту Лейкона вызвали к начальству, в парламент, и он предложил Смайли вечерком приехать к нему и разделить скромный ужин.
Лейкон жил в довольно уродливом особняке в Аскоте. Смайли страшно не любил водить машину, служебной машины не было. В конце концов Гиллем предложил отвезти его на своем продуваемом насквозь стареньком «порше» и хорошенько укутал начальника пледом, который держал в машине на случай, если Молли Микин вдруг согласится отправиться с ним на пикник. По дороге Смайли пытался поддерживать ничего не значащий светский разговор, в чем он был не слишком силен. Когда они подъехали к дому Лейкона, лил дождь – на ступеньках возникло замешательство, что же делать с подчиненный на которого не рассчитывали. Смайли настаивал на том, чтобы Гиллем уехал и вернулся в половине одиннадцатого, а супруги Лейкон обязательно просили его остаться, уверяя что еды много, хватит на всех.
– Я поступлю так, как вы скажете, – сказал Гиллем, обращаясь к Смайли.
– Разумеется, я ничего не имею против, если хозяева приглашают, – с раздражением ответил Смайли.
Они вошли в дом.
Поставили четвертый прибор. Пережаренный бифштекс нарезали такими тонкими ломтиками, что он стал похож на пересушенное мясо. Дочке Лейконов дали деньги и отправили на велосипеде в ближайший паб за второй бутылкой дешевого вина.
Светловолосая госпожа Лейкон была чем-то похожа на лань и очень легко краснела. Когда-то, когда она выходила замуж, ее называли девочкой-невестой. Теперь она, так и не повзрослев превратилась в девочку – мать семейства.
Стол был слишком длинен для четверых. Госпожа Лейкон усадила Смайли и мужа на одном конце стола, а Гиллема посадила рядом с собой. Для начала она спросила, нравятся ли ему мадригалы, а потом пустилась в бесконечные рассказы о концерте, который недавно устроили в частной школе их дочери. Она считала, что школу совершенно развалили тем, что принимают детей богатых иностранцев. Половина этих детей совершенно не имеет представления о западной школе пения.
– Я хочу сказать, кому понравится, что его дети воспитываются вместе с толпой персов, а в этой самой Персии мужчины имеют по шесть жен? – возмущалась миссис Лейкон.
Стараясь не терять нить разговора, Гиллем одновременно напрягал слух, силясь уловить разговор на другом конце стола. Судя по всему, инициативу полностью захватил Лейкон.
– Во-первых, ты должен сначала обратиться к о м н е, – басил он. – Ты сейчас так и поступаешь, и правильно делаешь. На этой стадии ты должен представить только предварительный документ – представление, содержащее описание ситуации в самых общих чертах. Министры всегда любят только то, что может уместиться на почтовой открытке. Желательно с картинкой, – поучительно сказал он и отпил маленький глоток отвратительного красного вина.
Госпожа Лейкон, в самой нетерпимости которой было что-то трогательно-наивное, теперь жаловалась на евреев.
– Я хочу сказать, они ведь даже едят не такую пищу, как мы, – возмущалась она. – Пенни говорит, что им на обед дают что-то такое особое из селедки.
Тут Гиллем снова потерял нить разговора на другом конце стола, пока Лейкон не повысил голос, пытаясь убедить Смайли.