«Джордж, я говорил этим парням, – кричал он так громко, что, казалось, мог обойтись и без телефона, – я им говорил: Цирк еще покажет, на что он способен! Но тогда они мне не верили! Не верили, черт побери!»
Тем временем Смайли, иногда прихватив для компании Гиллема, а иногда с молчаливо приглядывавшим за ним Фоном отправлялся в свои никому не понятные странствия и бродил где-то до тех пор, пока не валился с ног от усталости. Поскольку Смайли не находил того, что искал, он пускался в эти странствия снова и снова. И днем, а нередко и ночью, он прочесывал шаг за шагом прилегающие и более отдаленные от Лондона графства, расспрашивая бывших сотрудников и агентов Цирка, отправленных на покой.
В Чизуике, скромно пристроившись в конторе Бюро путешествий (услуги по сниженным ценам!), беседуя с бывшим польским кавалерийским полковником, а ныне клерком, в какой-то момент Смайли решил, что кое-что нащупал, но надежда как мираж растаяла в воздухе, как только он попытался приблизиться к ней. В городке Севеноукс, в маленьком комиссионном магазинчике, торгующем радиоприемниками, он разговаривал с судетским чехом. Показалось, что птица счастья совсем близко… Но когда они с Гиллемом поспешили в Лондон, чтобы найти подтверждение словам чеха, в архивах они обнаружили, что все остальные участники этих событий уже умерли и никто больше не подскажет, в каком направлении двигаться дальше.
В поисках все той же ускользающей надежды Смайли побывал на частном конном заводе в Ньюмаркете, где подвергся оскорблениям (что вызвало приступ почти бешеной ярости у Фона). Обидчиком был шотландец, человек весьма самоуверенный, не привыкший и не считающий необходимым сдерживаться; ему в свое время покровительствовал предшественник на посту Смайли – Аллелайн. Вернувшись к себе, Смайли затребовал нужные бумаги – и снова понял, что забрезживший было свет погас.
А ведь именно в этом состояло самое последнее, подразумевавшееся, но не высказанное вслух убеждение, входившее в отправной пункт. Именно о нем Смайли говорил на том совещании в «комнате для споров»: та ловушка, в которую загнал себя Хейдон, была не такой уж необычной. В конечном счете, к его разоблачению привело не то, что в документации не сходились концы с концами, не то, что он подтасовывал сообщения с мест, и не то, что он просто «терял» документы, которые ему мешали. Подвела его паника. Это произошло, когда Хейдон, подчинившись эмоциональному порыву, вмешался в осуществление конкретной операции. В ходе ее внезапно возникла настолько серьезная угроза ему самому или, возможно, какому-то другому агенту Карлы, что единственным возможным спасением, несмотря на риск, он посчитал приостановку действий. Найти повторение такой «зацепки» и желал Смайли. Ответ на этот вопрос пытались найти Смайли и его помощники, беседуя с теми, кто приходил в приемную в Блумсберри.
«Можете ли вы вспомнить за все время вашей работы в разведслужбе какой-либо случай, когда, по вашему мнению, вам не разрешили, без веских на то причин, продолжить осуществление операции так, как того требовали интересы дела и логика событий?»
Не кто иной, как Сэм Коллинз, с улыбкой записного щеголя с Миссисипи, в смокинге и с коричневой сигаретой в руке, осчастливил их своим присутствием и в ходе беседы на вышеизложенный вопрос ответил: «Пожалуй, да, старина, – могу.»
За вопросом, как и за исключительно важным ответом Сэма, четко просматривалась внушительная фигура мисс Конни Сейшес и ее настойчивые поиски «русского золота».
А за фигурой Конни на стене угадывалась вечно размытая фотография Карлы.
«Конни кое-что раскопала, Питер, – как-то поздно вечером сказала она Гиллему шепотом по телефону. – Она кое-что нашла, и это верно, как дважды два».
Это была отнюдь не первая ее находка, и даже не десятая, но изощренный инстинкт сразу же подсказал ей, что «это – вещь стоящая, дорогуша, попомни слова старушки Конни». Гиллем так и передал Смайли, а Смайли убрал все документы, запер их, расчистил стол и сказал: «Ну ладно, пусть войдет».
Конни была очень больная, крупная и умная женщина, дочь университетского преподавателя и сестра университетского преподавателя. Сама в каком-то смысле женщина не чуждая учености, известная среди ветеранов Цирка как «мать Россия». Согласно преданиям, Босс завербовал ее за игрой в бридж, когда она только начала выходить в свет, в тот самый вечер, когда Чемберлен пообещал «мир на протяжении нашей жизни». Когда Хейдон вошел в силу (благодаря возвышению своего покровителя Аллелайна), одним из его первых (и самых разумных с точки зрения инстинкта самосохранения) шагов было отправить Конни на покой. Потому что Конни знала Московский Центр вдоль и поперек – лучше, чем многие из тех, как она их называла, презренных тварей, которые в поте лица трудились «на Россию». Ее осведомленность о личной армии «кротов» и вербовщиков Карлы всегда была ее особой гордостью. В былые годы не существовало ни одного советского перебежчика, отчет об информации которого не прошел бы через изуродованные артритом руки «матери России»; не было ни одной «подсадной утки» – сотрудника, которому удалось втереться в доверие к уже выявленному «охотнику за талантами», работающему на Карлу, которого она не проинструктировала бы во всех деталях о методах работы последнего; не было ни одного самого незначительного слуха на протяжении почти сорока лет, что она провела на боевом посту, который она не впитала бы всем своим раздираемым болью существом и который не оставила бы на хранение вместе со всем хламом, который держала в своей памяти в сжатом виде и который она не могла бы моментально извлечь оттуда при первой же необходимости. Голова у Конни, как сказал однажды Босс, притворно изображая отчаяние, была похожа на оборотную сторону огромного старого конверта, где что только не записывают для памяти. Когда ее отправили на пенсию, старуха уехала в Оксфорд и совсем исчезла из виду, словно провалилась в преисподню.
Когда Смайли разыскал и снова пригласил ее, единственным любимым занятием Конни осталось разгадывание кроссворда из газеты «Таймс», а для того чтобы чувствовать себя комфортно, ей требовалось две бутылки в день. Но в ту ночь – в ту самую ночь, когда свершилось это историческое событие местного масштаба, – она гордо пронесла свое внушительных размеров тело по коридору шестого этажа по направлению к расположенному за комнатой секретаря кабинету Смайли. Она была щегольски одета в чистый серый балахон и умудрилась нарисовать пару розовых губок не очень далеко от контура своих собственных. Целый день она не пила ничего крепче отвратительных мятных сердечных капель, запах которых еще долго ощущался в коридоре после того, как она уже прошла. Сознание важности происходящего, как единодушно решили все впоследствии, уже тогда ясно читалось на ее лице. В руках Конни тащила тяжелую пластиковую сумку, в какие упаковывают покупки в магазине, – кожаных сумок она не признавала.
Тем временем в ее кабинете, на одном из нижних этажей, ее пес – дворняжка по имени Тоби – безутешно скулил под ее письменным столом, вызывая неподдельное возмущение работавшего в той же комнате ди Салиса. Он нередко украдкой пинал беднягу ногой, а в более благодушные моменты довольствовался тем, что излагал Конни множество кулинарных рецептов китайской кухни, позволяющих приготовить вкуснейшие блюда из собак. На улице, за окнами мансард впервые за много дней шел проливной дождь. Конни считала это (как она сама потом рассказывала) глубоко символичным. Капли дождя, расплющивая сухие листья, выбивали дробь по шиферной крыше. В комнате перед кабинетом Смайли «мамаши» как ни в чем не бывало продолжали заниматься своими делами – они уже давно привыкли к паломничествам Конни. Тем не менее относились они к ним весьма неодобрительно.
Дорогуши, – проворковала Конни, по-королевски помахав им расплывшейся рукой. – Какая верность! Какая преданность! «
Перед входом в «тронный зал» надо было спуститься на одну ступеньку вниз – непосвященные, несмотря на выцветшую от времени табличку, обычно спотыкались. Для Конни с ее артритом преодолеть эту ступеньку было все равно что спуститься по длинной лестнице, поэтому Гиллем поддерживал ее под руку.