– Ты когда-то просто с ума сходила по маркам, – напомнил он.
– Мне уже семнадцать.
– Ну да, ну да, конечно. Так что ты коллекционируешь теперь? Подожди-подожди, не говори, я сам догадаюсь… Мальчиков? Так? – Стараясь ни на секунду не сбиться с жизнерадостно-шутливого тона, он продолжал в том же духе, переминаясь с ноги на ногу, словно пританцовывая в своих ботинках из оленьей кожи, пересыпая речь шутками и сам же смеясь над ними. – Послушай, я там тебе послал немного денег. Через Блатта. Нечто вроде подарка ко дню рождения и к Рождеству одновременно. Ты, пожалуйста, посоветуйся с мамой, прежде чем тратить их. Или, может быть, с Филом. Ладно? Он вроде бы разумный парень, так ведь? Давай-ка, поставь передним задачу, пусть поломает голову. Это вроде бы по его части. – Он открыл дверцу телефонной будки, чтобы создать впечатление царящей вокруг спешки и суматохи. – Ну ладно, Кэт, кажется, объявляют посадку на мой самолет, – прокричал он, перекрывая шум аэропорта. – Береги себя, слышишь? Будь умницей. Знай себе цену. Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Он встал в очередь перед стойкой бара, но в последний момент в нем проснулся инстинкт человека, немало поездившего по Востоку, и он перешел на другой конец зала, к кафетерию. Очень может быть, что не скоро удастся ему снова выпить стакан свежего коровьего молока. Пока он стоял в этой очереди, у Джерри возникло ощущение, что за ним кто-то наблюдает. Но это было неудивительно: в аэропорту люди всегда наблюдают друг за другом, так что, какого черта? Он подумал о Сиротке и пожалел, что у него нет времени встретиться с какой-нибудь женщиной, хотя бы только для того, чтобы стереть из памяти тяжелое воспоминание об их вынужденном расставании.
Смайли шел по улице: невысокий полноватый мужчина в непромокаемом плаще. Журналисты, поднаторевшие в описании людей, принадлежащих к разным слоям общества, и разбирающиеся в этом гораздо лучше, чем Джерри, наблюдая за его продвижением по улочкам и переулкам, примыкающим к Чаринг-Кросс-роуд, с присущей им проницательностью сразу же определили бы, к какому типу людей принадлежит Джордж: типичный представитель армии людей в макинтошах – завсегдатаев салонов, где мужчины и женщины могут вместе попариться в сауне, или книжных магазинчиков «Только для мужчин».
Дальние прогулки вошли у него в привычку. Сейчас, когда Смайли снова был полон энергии, он мог не заметив обойти если не весь Лондон, то уж половину-то наверняка Теперь, когда он хорошо изучил все улицы и переулки вокруг, он мог выбрать один из двух десятков знакомых маршрутов от площади Кембридж-серкус, никогда не повторяясь. Сделав первые шаги и задав направление, он отдавался на волю случая и инстинкта и шел, не думая о дороге, в то время как его ум полностью сосредотачивался на том, чтобы разобраться в своих самых сокровенных душевных движениях. Но сегодня вечером у прогулки была особая цель, она заставляла его направлять шаги на юго-восток, и Смайли не сопротивлялся этому желанию. Воздух был влажным и холодным, вокруг висела густая пелена пронизывающего до костей тумана. В такие дни кажется, что уже никогда больше не увидишь солнца. Он шел, погрузившись в свой собственный мир, который был заполнен не людьми, а образами. И непроницаемая белая стена тумана, словно еще одна преграда, отгораживающая его от остального мира, оставляла его наедине с его мыслями. У дверей какого-то дома шептались двое убийц в кожаных пальто; темноволосый мальчик, сердито сжимавший в руках футляр со скрипкой, стоял в кругу света под уличным фонарем. У входа в театр толпились люди, и неоновые огни, горевшие над навесом театрального подъезда, бросали на них огненный отблеск – туман клубился вокруг них, словно дым.
Еще никогда Смайли не приходилось вступать в сражение, зная так мало и ожидая от его исхода так много. Он чувствовал, как его неудержимо тянет начать как можно скорее, и в то же время у него было ощущение, что за каждым его шагом следят. Даже уставая и на минуту отступая назад, он пытался проанализировать логику того, что собирается предпринять. Она не давалась, ускользала. Смайли оглядывался назад – и видел страшную пропасть, в которую низвергнется все в случае поражения. Он всматривался вперед – и сквозь запотевшие очки видел в тумане призывно манящие миражи, сулящие исполнение всех надежд. Подслеповато щурясь, он оглядывался вокруг себя – и понимал, что если останется на месте, не пойдет вперед, то ничто не сдвинется с мертвой точки. Он снова шел вперед, но твердой уверенности в правильности того, что он делает, не было. Не помогало и то, что он снова и снова анализировал шаги, приведшие его к этой точке: русская «золотая жила», явные следы личной армии Карлы и скрупулезность, с которой Хейдон, не жалея усилий, пытался уничтожить все напоминания о них. Но помимо внешних причин Смайли ощущал в себе существование темной побудительной силы, гораздо более неопределенной, которую его рациональное начало по-прежнему отказывалось признавать. Он называл это одним словом – Карла. И действительно, где-то глубоко внутри в нем продолжала тлеть и жечь душу ненависть к человеку, для которого главной целью было разрушить все, что было свято для Смайли как человека и личности – пусть не так много оставалось уже этих святынь: служба, которую он нес верой и правдой; друзья; страна; представление о том, каким должен быть разумный баланс в делах человеческих. Было правдой и то, что однажды, давным-давно, целую жизнь или даже две жизни назад, эти два человека на самом деле столкнулись лицом к лицу в душной индийской тюрьме, их разделял только железный стол – но тогда ничто не подсказало Смайли, что сама его судьба сидит перед ним. Карла был в большой немилости в Москве, Смайли пытался переманить его на Запад, но тот упорно молчал в ответ на уговоры, предпочитая смерть или даже еще более страшную судьбу на родине мгновенному избавлению от всех проблем, которое принесло бы ему отступничество. Правда и то, что время от времени в памяти Смайли возникало воспоминание об этой встрече – лицо Карлы, небритое и настороженное, его обращенный внутрь взгляд. И это воспоминание было как обвиняющий призрак, глядящий на него из темноты небольшого кабинета, когда он забывался некрепким сном на своей походной кровати.
Но он не мог сколько-нибудь долго испытывать ненависть ни к кому – если, конечно, это не была та ненависть, которая является обратной стороной любви.
Он приближался к улице Кингз-роуд в Челси. Здесь туман был еще сильнее из-за близости к реке. Вверху, высоко над головой, среди голых ветвей деревьев, горели круглые уличные фонари, похожие на китайские фонарики. Машин было мало, ехали они осторожно. Смайли перешел через улицу и повернул на Байуотер-стрит – небольшую улочку, заканчивавшуюся тупиком, застроенную аккуратными домиками с плоским фасадом. Теперь он шел по западной стороне улицы, стараясь держаться незаметно. Был тот вечерний час, когда все уже вернулись домой и отдыхают или принимают гостей; он видел в чужих окнах беседующих людей: губы двигались, хотя и не было слышно, что они говорят. Он узнавал некоторых из них, для кого она даже придумала имена: Кот Феликс, Леди Макбет, Толстяк. Он поравнялся со своим домом. Когда они уезжали, она договорилась, что к возвращению ставни покрасят в голубой цвет – они все еще были такими. Шторы не задернуты, потому что она терпеть не могла ощущения замкнутого пространства. Она одиноко сидела у секретера, как будто вся эта сцена специально рассчитывалась на него: красивая женщина и добродетельная жена, заканчивая свой день, занимается счетами и прочими хозяйственными делами. Она слушала проигрыватель, и влажный воздух донес до него слабое эха Сибелиус. Он не слишком хорошо разбирался в музыке, но хорошо знал все ее пластинки, а Сибелиуса несколько раз хвалил из вежливости. Он не мог видеть граммофон, но знал, что он стоит на полу, там, где она всегда его ставила, слушая музыку с Биллом Хейдоном во время их романа. Захотелось узнать, лежит ли рядом немецкий словарь и сборник немецкой поэзии. Несколько раз на протяжении последних десяти или двадцати лет, обычно сразу же после примирений, она преувеличенно прилежно начинала учить немецкий язык, чтобы Смайли мог читать ей вслух по-немецки.
Пока он смотрел, она поднялась из-за секретера, прошла по комнате и, остановившись на мгновение у изящного зеркала в позолоченной раме, поправила волосы. Она часто писала памятные записки и засовывала их под раму этого зеркала. «Есть ли там сейчас что-нибудь?» – подумал он. «Устроить скандал в гараже», «Отменить обед с Мадлен», «Сказать мяснику все, что я о нем думаю». Иногда, когда не все у них было хорошо, она таким же образом писала записки, предназначенные для него: «Заставить Джорджа улыбнуться, неискренне извиниться перед ним за мои прегрешения.» А когда отношения стали такими, что хуже некуда, она писала ему длинные письма и оставляла их там же, чтобы он мог их найти и прочитать.