Казалось бы, здесь никаким краем не присутствует мотив самосуда, «самоказни»: в течение нескольких часов происходит целый ряд действенных поступков, и за каждым из них стоят нравственные человеческие структуры, устойчивость которых вроде бы не предполагает проблемы нравственного выбора. Однако при всей внешней простоте (отчетливость сюжета и ситуаций, обыденность содержания диалогов, лексический и синтаксический строй авторской речи и т. д.) быковские произведения обладают такой емкостью внутреннего содержания, такой философской глубиной и взаимообусловленностью всех художественных компонентов, что для правильного их понимания беглого чтения недостаточно.
Возьмем хотя бы такой компонент, как композиция. Вторая глава повести начинается фразой: «Срубив несколько ольховых жердей, Степка возвращался на кухню», а предпоследняя глава заканчивается фразой: «Степку со связанными руками пригнал под автоматом Данила». Между этими двумя фразами и укладывается все содержание повести. В первой же главе и последней показывается пребывание Степки на партизанской гауптвахте после того, как его «пригнал под автоматом Данила». По сути дела, первая и последняя главы — это одна, заключающая повествование, глава, разорванная на две части. Вообще-то, можно было, не меняя ни одного слова, упростить композицию, начав повествование прямо со второй главы, а первую главу объединить с последней. Но это было бы уже совсем другое произведение.
Упрости автор композицию, на первый план выдвинулась бы событийная сторона повествования. При настоящей же композиции на первый план выдвигается именно проблема нравственного самосуда, и удивительно, как этого не заметил А. Адамович.
Предположим, что Степка промахнулся, а ссора замята. Назавтра Степка уходит на новое задание, и новые заботы отодвигают в сторону возникшую накануне нравственную проблему. Постепенно острота ее снимается. Вообще солдат или партизан не в состоянии был долго предаваться психоанализу по поводу какого-либо отдельного случая — слишком уж много их происходило. В. Быков нашел очень достоверную жизненную ситуацию (отсидка на гауптвахте), когда у героя есть не только основания, но, главное, время осмыслить происшедшее [9]. И Степка не просто вспоминает события вчерашнего дня, он ищет нравственного смысла в содеянном. Не находя универсального ответа, он казнится и уповает на внешний суд.
Повесть тем и кончается:
«Комиссар разберется.
Не может того быть, чтобы не разобрался.
Пусть едет комиссар».
Нет, не собственная участь заботит Степку, иначе он принял бы примирительное предложение Бритвина. Его заботят муки нравственного пути: или путь Бритвина, или... надо искать свой собственный путь.
Введя композиционно всю событийную часть в скобки (первая и последняя главы) нравственного суда героя, автор тем самым сделал последний смысловым стержнем всего повествования. Но так ли уж абстрактен этот нравственный суд?
Война никоим образом не поставила под сомнение идеи гражданственности и патриотизма, напротив, она их упрочила и наполнила еще большим содержанием, а вот что касается нравственных идей и проблем, то они, естественно, в период войны в значительной степени осложнились.
К примеру, религиозный человек всегда считал убийство тяжким грехом, а человек нерелигиозный — тяжким преступлением против человечности, так что в этом вопросе существовал универсальный нравственный закон, хотя в основе его, как мы видим, могли лежать даже противоположные мировоззренческие принципы [10]. Война же — это прежде всего санкционирование убийства. Разумеется, речь идет только об уничтожении противника. Жизнь однако, сложнее общих положений. Одно дело стрелять по наступающей цепи, другое — снять часового. А пленный, безоружный или раненый враг, а дезертир, трус или просто запаниковавший человек... Или человек, который может тебя выдать, но это всего лишь твое предположение... И можно ли стрелять по врагу без уверенности, что не уничтожишь заодно и своих? И еще сотни других ситуаций, а в каждом случае требуется личная нравственная санкция.
Пожалуй, ничто не вызывало у людей всегда такого осуждения, как братоубийство, отцеубийство или детоубийство. Но иногда родительский или сыновний долг может вступить в конфликт, например, с гражданским долгом.
«— Аннет, что ты сделала?
— То, что велел мне долг. Я опустила его в ручей и держала под водой, пока он не умер...»
Героиня рассказа С. Моэма «Непокоренная» убивает ребенка, которого она родила от немца-насильника.