Спала Вероника до вечера, вероятно, истощенная нервная система должна была таким образом восстановиться. Из комнаты она вышла почти нормальная, чтобы не испугать детей и не вызвать кучу вопросов. Свое отсутствие объяснила срочной командировкой, поболтала с дочкой, поговорила с сыном и потом снова легла, сославшись на усталость. Ночью она проснулась от ужасной головной боли, все тело ломило, выкручивало. Стресс или вирус – неважно, главное, что можно не идти на работу, это было абсолютно немыслимо. Она опять заснула, до утра мечась в жару и ознобе попеременно. Утром никто ее не разбудил. Господи, спасибо. Она позвонила в поликлинику, вызвала врача. Пусть ей поставят модный вирус и засадят дома на две недели. На работу она не пойдёт.
Она выползла из кровати, с трудом посадила себя за стол и написала заявление об уходе. Сын придёт из школы, и она попросит его отнести заявление директору.
Вероника чувствовала себя совершенно опустошенной, выскобленной, как после абортария; перед глазами неизменно висел посиневший Стасик; слезы ручьями текли из глаз, благо дома никого не было и не нужно держать лицо.
Есть ли моя вина в этой смерти? Да, есть. Почему не почувствовала? Почему не поняла его боль? Его первая попытка должна была стать для неё сигналом, что нужно быть рядом, не спускать с него глаз, понять, что у него на душе. А она подумала, что два раза подряд такого не делают. Почему она так спокойно спала, когда он делал это страшное дело? Почему ни предчувствие, ни интуиция не подняли её с кровати?! Почему?! Почему?! Почему?!
Надо сына заодно попросить забрать Соню, сил нет встать, да и вид у неё такой, что из дома не выйти. Зазвонил телефон. От неожиданности она вздрогнула. Следователь такой-то просит её прийти для дачи свидетельских показаний. Она обещала, но только не сегодня. И вообще, у неё может быть реально то самое заболевание, как тогда быть? Лучше все равно зайти ненадолго, но быть в маске. Смешно. «Хорошо, завтра буду», – обещала она. К завтрашнему дню она придёт в себя, заодно приведёт в порядок лицо и причёску.
Мысли текли сами по себе, по кругу, затягивая её в чёрный омут; слезы не переставали, уже и подушка стала горячей и мокрой; пришлось перевернуть её другой стороной и заставить себя успокоиться. Скоро придут домой дети, нужно хоть немного походить на саму себя, не пугать их.
Этот день наконец кончился. Как часто я в последнее время тороплю дни, боясь их продолжения. Это страшно, так и жизнь пройдёт, особенно если тебе уже за сорок. Надо что-то менять. Так нельзя жить дальше, иначе я растеряю себя, растопчу, растерзаю, растравлю старые и новые душевные раны, измучу в угрызениях.
Сын сделал все, что я просила; врач выписал больничный; я вытащила себя из болота, как Мюнхгаузен, и смогла быть вечером адекватной матерью.
***
Назавтра была встреча в следственном комитете. Меня очень быстро и довольно поверхностно допросили; когда я пыталась рассказать что-то сверх того, о чем спрашивали, меня корректно останавливали и возвращали в прежнее русло. Из некоторых вопросов следователя я косвенно поняла, что никакие такие структуры не принимали участия в выездном мероприятии (вот как это назвали), дети находились в лагере отдыха с согласия родителей. Я честно рассказала про первую попытку самоубийства, описала как педагог характер Стаса Корнилова, поминутно вспомнила позавчерашнее утро. И все. Действительно все! Никто не будет ни в чем разбираться, ничего не было! Ничего противозаконного не случилось в течение этих трех дней. Все понятно. Подписала протокол и ушла.
Следующим испытанием стал визит в кабинет директора, куда меня вызвал по телефону секретарь. Естественно, речь шла о моем заявлении. Если коротко, то меня пытались отговорить от такого преждевременного шага; я прекрасный специалист и бла, бла, бла; почему бы мне не подумать о средствах к существованию моей семьи; да, конечно, случилась страшная трагедия, но все бывает в жизни; жизнь вообще сложная штука и далее и тому подобное.
Я сидела и смотрела в спокойное, приветливое полное лицо, принадлежащее человеку, который абсолютно серьёзно говорит мне, что смерть ребёнка – это житейское дело. И я окончательно поняла, что нельзя работать в системе, которая убивает детей, калечит личность, оказывает непоправимое воздействие на подрастающее поколение, на общество в целом; нельзя служить в социальном институте, где царит бездуховность, где способствуют моральному разложению человека, уничтожают нравственность, творческий потенциал, где с молчаливого согласия совершаются преступления против детей.