Егор Уланов
Доступ
Кисть упёрлась в лист. На белоснежном просторе явилась тёмная точка. Кисть не двигалась. Рука, её державшая, начинала дрожать.
«Нет! Лучше карандашом» – подумал художник, отшатываясь назад от холста.
Сточенный стержень брошен на желтой тумбочке. Художник прошёлся, взял его, уже хотел начать, но обнаружил, что чёрная клякса осталась на холсте.
«Так не пойдёт» – фыркнул он.
Пришлось снять лист, достать другой и выставить на подрамник мольберта. Это сбивало. Мысли становились вязкими. Казалось, что творчество становится рутиной. И нет ничего хуже, чем белый лист.
«Вот как, – мысленно сопровождал мастер движения карандаша, – теперь сюда. Штришок, поворот, главное сделать округлым. Давай… выше…дерьмо!»
Карандаш улетел в стену. На кровати сидел не художник, а мужчина лет сорока, уставший, зевающий и злой. Борис Музин морщил тонконогий остренький нос и думал о несправедливости мира, и за мыслью этой явились две глубокие морщины по обеим щекам. Руки его, будто для вида замаранные в акварели, трепетно открывали пачку сигарет. И пока он дымил в открытое окно, перед, вокруг представала маленькая комната общежития с зелёными стенами и белёным верхом. На улице стояла летняя жара, какую ещё помнят по поэтичному 21 году 21 века; сигаретный дым не летел, клубясь вокруг.
«Опять коменда орать будет» – со зрелой грустью подумал Музин. А после погрузился в ясные живые воспоминания.
В прошлом своём Борис был известнейшим художником, чьё имя гремело в Москве началом двухтысячных годов. Слава досталась ему не случайно, а сквозь долгие и упорные попытки: удачи, отказы, бессонные ночи да тяжкие труды. И, вот, наконец, одна из картин попала на крупную выставку и в одночасье была наречена шедевром.
Помнится, ему тогда написали смс, а он не прочитал по дурацкому случаю. А когда позвонили снова, то не поверил, но голос сделал как бы надменный. Отвечал только «да, да», и на следующий день за ним прислали машину с личным водителем, и отвезли прямо в центр на Маяковскую, в чудный ресторан. Там с двумя очаровательными дамами и пожилым рыжеватым секретарём его уже ждал некий Н., и подписав контракт, картина его к обеду была взята в пышную новейшую экспозицию. А не далее, как через час, дамы эти провели Музина на фуршет к всеобщим восторгам, похвалам да интервью с журналистами. Было даже телевидение, что выглядело тогда весьма солидно. И юный мастер вдруг почувствовал себя центром земли. Неким магнитом, тянущим внимание окружающих. И сколько тогда хвалили картину. И какую будущность обещали. Вспышки камер. Икра на подносах. И знакомый холст на стене в окружении толпы.
Борис считал эту картину своей лучшей работой, но не сомневался, что в будущем найдутся у него и краше. Поэтому, когда её с молотка выдали олигарху за невероятно пошлую сумму, он сразу подсчитал, что произведи ещё парочку таких лучших работ, и о деньгах можно не думать.
Потом были ещё несколько полотен, которые, однако, не возымели особого успеха. Одно из них, правда, загнали по неплохой цене. Но всё-таки мир искусства ничего здесь не получил. Критики дружно фыркнули. А Борис сам уже чувствовал за собой отягощение.
Слава, деньги, богемная жизнь, и всё то, о чём ни автор, ни читатель не имеют представления, вскружили голову юному художнику. В такой карусели он прожил несколько лет. И дошёл до того, что со всеми перессорился и стал будто прозрачный. Никто не хотел сотрудничать, а талант уж вовсе не показывался наружу. Кисти обросли пылью. Всякое желание пропало, как деньги с карты – в один момент.
Но вдруг, что-то вспыхнуло: и старые искры должно быть тлели. Появилась страсть. Несколько недель Борис провёл в упорном воскрешении навыков. Но на диво всем любителям мелодрам – не вышло. Всё рождалось жеманным, диким или скупым. Тогда решил Музин, что это Москва давит на него мещанством и отправился в Питер. Дело не пошло и там.
Музину посоветовали обратиться к природе. Он вернулся в родной Краснодарский край – подальше от сует; купил домик рядом с пляжем да каждый день ходил к морю.
Волны, солнце, прогулки, ничего не помогло. Были хороши пару набросков, однако казались слишком сильными, и Борис, боясь их испортить, брался за другое, думая, что сперва набьет руку на пустяках. Больше к ним он не возвращался. До сих пор они лежат в чемоданчике под кроватью пыльные и выцветшие.
Так прошло ещё несколько лет. Денег уже почти не было. Бытность стала скромнее. И тогда зажглась новая надежда: вернуться в мир искусства. Восстановив старые связи, прослыть знатоком; может даже курировать выставки, помогать сделать имя молодым. Только всё это высилось на приезде в Москву. Ведь давно известно: каждый уехавший в столицу должен поиздержаться и отбыть назад, а после уже навсегда связать свои надежды с возвращением в неё.