На мой стук вышел половой, и я сообщил ему, что голоден, хотел бы подкрепиться, заночевать и пробыть здесь два-три дня, а также непрочь познакомиться с хозяином места. Тут как раз спустился со второго этажа Цадок. Он меня не узнал. Зато я сразу разглядел знакомые черты лоснящегося от сытости лица.
Я сидел в трапезной, закусывал. Вошел некий простолюдин, похоже, человек бедный. Его встретил Цадок. Видно, ждал посетителя. Тот поставил перед хозяином огромную корзину.
– Здесь овощи с нашего огорода, жена лучшие отобрала! – воскликнул вошедший.
– Хорошо, оставь, – одобрил Цадок, – а брат твой где?
– Дома, должно быть.
– Напомни ему, не следующей неделе – его очередь.
– Обязательно напомню, – сказал гость и скрылся за порогом.
Раздался робкий стук в дверь, и Цадок впустил нового визитера – с мешком за плечами.
– Вот, принимай, – проговорил вновь прибывший, – свежий помол, отличная мучица!
– Молодец, – похвалил Цадок, – поставь в угол. А шурин-то твой где?
– Дома, наверное.
– Напомни шурину, на будущей неделе – ему навещать меня.
– Непременно, непременно! – скороговоркой проговорил гость и ретировался прочь.
Потом приходили другие, несли всякую снедь – мясо, птицу, яйца, крупы, сметану, молоко. “Любят Цадока, – подумал я, – не пора ли готовить похвальное слово вставшему на богоугодный путь?” Решил, однако, со славословием повременить и сойтись поближе с хозяином постоялого двора. Не хотел ошибиться: восхваляются-то обычно люди никчемные.
2
На другой день я любезно пригласил к себе за стол Цадока, предложил ему поужинать за мой счет, покалякать о том, о сем – мы ведь оба люди немолодые, есть что вспомнить: целая жизнь за плечами, и к счастью остались часы впереди. Хозяин постоялого двора охотно принял приглашение. Велел половому принести из подвала хорошего вина, а кухарке изготовить чего-нибудь повкусней.
На короткое время мы с Цадоком поменялись ролями: я был хозяином, а он – моим гостем. Как не раз наблюдал я, у людей расчетливых, если в гостях они, разыгрывается диковинный аппетит, и появляется великая жажда. Я с прежней нашей встречи помнил, что Цадок весьма благорасположен к питью. Я подливал и подливал в его чарку, и вскоре лицо его раскраснелось, глаза подернулись благостным туманом, а язык затомился под тяжестью слов. Он до сих пор не узнавал меня.
– Как любят тебя соседи, – подольстился я к собеседнику, – видно признательны за добро, что ты сделал им когда-то!
Он словно ждал этой фразы и принялся рассказывать мне свою историю. Благодарение вину, в хмельной голове нет черты меж правдой и ложью. А вранье пьяного открывает трезвому истину.
– Верно, друг, – сказал Цадок, – любят меня, и неспроста. Много добра я совершил и теперь пожинаю плоды. С хлеба на воду перебивались те, кто нынче угощают меня. Я в люди их вывел. Поддерживал, денег давал, хоть и сам не богат был.
– От себя отрывал? – спросил я.
– Э-э-э, нет! От себя не отрывал! Ты хороший человек, щедрый, вроде меня самого. Мы с тобой люди образованные, уважаем друг друга, оба стоим за закон, и есть доверие меж нами. Расскажу историю свою, не таясь. Я с младых ногтей не терпел несправедливости, и потому как вошел в силу, сразу подался в разбойники. Отбирал у богатых и оделял бедных. Теперь понимаешь, почему любят меня?
– Двуногие – существа совестливые, не умеют за добро злом платить, – поддакнул я.
– Двуногие? Прежде не слыхал такого слова. Люди – благодарная порода, да на беду не без урода. Нашелся негодяй из голодранцев, сказал мне, мол, ты лиходей и насильник, и изувечил навсегда, лишил правой руки. С тех пор я не могу превращать греховное золото в безгрешное, отнимая его у богачей и отдавая беднякам.
– Эх, Цадок, между нами говоря, кругом полно всякого обмана, и корысти много, неужто люди легко поверили бессребреничеству твоему?
– Ты прав. Откроюсь до конца. Не хотели поначалу признавать бескорыстие, и даже отказывались принимать благодеяния, каверзу подозревая. Припугнуть пришлось. Сказал, что я – сын Сатана, и если какой крамольник станет перечить мне – узнает тяжелую руку отца моего. Поверили темные люди. Обманул для их же пользы. Теперь я для них – истинный благодетель. Они горой за меня стоят, в обиду не дадут.