Это было последней каплей. Я готова была вынести ее боль, вымещенную словесными упреками в мой адрес, но ее безумные мысли начали меня пугать.
– Так! Ну-ка закрой свой рот! – приказала я ей каким-то чужим не своим голосом.
Я засунула ключи в карман своих штанов, схватила Татьяну за грудки и поволокла в комнату как можно дальше. Не знаю, откуда у меня появилось столько сил, чтобы оторвать Татьяну от пола всю целиком. Я чувствовала себя каким-то терминатором, который железной рукой вцепился в свою жертву. Ошарашенная от такого действия соседка забилась в угол дивана и схватилась обеими руками за голову, не зная, чего ожидать дальше. Ноги Татьяны подкосились, и она рухнула на пол. Лежа на полу в грузной дубленке, она барахталась на спине как толстый, неповоротливый майский жук, пытаясь встать. Я уселась на нее сверху и стала молотить ее ладошками по лицу, что было сил, каждым ударом впечатывая сказанное слово:
– Какая! Же ты! дура! Мы! любим! Тебя! Любим! Понимаешь? Ты – наш друг! И мы переживаем! За! Тебя! Ты! Никуда! Не! Пойдешь! Не потому! Что нам! Тебя! Жалко! А потому! Что мы! Тебя! Любим! Ты – друг! Мы! Любим тебя! – каждый раз, когда я говорила слово «любим» удар был втрое сильнее.
Соседка спрыгнула с дивана и начала хватать меня за руки, пытаясь оттянуть от Татьяны.
– Перестань ее бить! Хватит! – кричала она. – Хватит! Хватит! – уже нечеловеческим голосом захрипела она.
Тогда и я пришла в себя. Татьяна рыдала. Мои руки были мокрыми от ее соплей, слюней и слез. Я влепила ей последнюю пощечину изо всех сил, собрав все свое небезразличие к этому человеку, достала связку ключей из кармана и бросила ей прямо в лицо со всей силы, надеясь поранить ее тяжелыми металлическими брелоками. Я хотела, чтобы ей было больно физически, рассчитывая на то, что ее душевные муки немного притупятся от этой боли. Совершенно спокойно и безразлично я буркнула:
– На! Делай, что хочешь!
Я встала с ее обмякшего тела, которое все еще билось в истерике, взяла пачку сигарет из кухни и закрылась в ванной. Забыв включить свет, в полной темноте я оперлась о стену и, чиркая спичкой о коробок, медленно опустилась на пол, скользя спиной по стене, совершенно не желая знать, что происходит за закрытой дверью.
Озарение
Татьяна неуклюже попыталась подняться с пола. Соседка была в полном оцепенении и не решалась вымолвить ни слова. После произошедшей насильственной картины она понимала, что дальнейшие действия, теперь уже с ее стороны, были бы бесполезны. Татьяна, перевалившись в своей объемной зимней одежде на бок, молча встала, ощупала свое полыхающее лицо, и направилась к выходу.
Я сидела в темной ванной комнате и мне было почти все равно, уйдет она или нет. Я ощущала свою беспомощность и гнев на себя. Нельзя вытащить человека из петли, если он принял решение распрощаться с жизнью, как ни старайся и что ему ни говори. Все происходящее не было со стороны Татьяны криком о помощи. Именно помощи она как раз-таки и не хотела. Она хотела сделать что-то, что дало бы ей какое-то озарение, какую-то ясность в вопросах: кто она, чего хочет? В чем смысл ее существования? Куда она движется и зачем? До этого рокового дня она ощущала себя частью всего происходящего и неосознанно оправдывала свое существование в этом мире активным участием в общей системе, плане: вот она дочь – благодарная, покорная. Вот она, подруга – поддерживающая, сопереживающая. Вот она, студентка – способная светлая голова. Вот она, женщина – соблазнительная, преобразившаяся, увлекающая. Но в этот день все ее роли, зависящие от других людей, рухнули.
Она вдруг с ужасом поняла, что она существует только в контексте этих людей. Что она и есть проекция, барометр своего окружения. Она вдруг оказалась той самой актрисой в театре жизни, для которой не было прописано сценария. И теперь ей нужно было импровизировать и как-то влиться в общий спектакль. И она не могла идентифицировать себя ни с одной из известных ей ролей. Потому что в этот день все они перестали существовать. Наверное, такое чувство испытывают матери, которые всю жизнь вложили в воспитание детей, а дети потом выросли и покинули родительский дом. Этот момент зачастую видится для матери концом света и потерей смысла жизни. Ведь все, ради чего она жила, отказалось от нее. Она чувствует себя выброшенной, использованной, ненужной и совершенно потерянной, без смысла для существования. Ведь больше никто не нуждается в ее поддержке, опоре, понимании, заботе. В этот переломный момент открывается болезненная и горькая правда, когда человек не понимает, как жить дальше. Художник рисует картины. Забери у него кисти и краски – и он сойдет с ума, потому что он – есть его картины. У Татьяны постепенно выпинывали из-под ног все идентифицирующие ее мостики: неудачи с парнями отключили в ней женщину. Конфликт с отцом отключил в ней роль дочери. Правда о том, что наша троица распалась ввиду разницы интересов, сломали ее концепт будущего. Выписка из университета лишила ее статуса многообещающей и перспективной студентки. Теперь, даже собрав вещи из своих альтернативных пристанищ и, по сути, не имея постоянного адреса проживания, она не могла привязать себя даже локально к чему-то. Полная дезориентация и отрыв от внешнего мира. Полное обнуление собственной значимости. Она знала наверняка лишь то, что она Татьяна. Все остальное было максимально неясно.