— Остановитесь здесь.
Доктор остановил машину. Лицо его было белым как мел, губы — сжаты в ниточку.
— Доктор Августин, вы осознаете последствия похищения федерального агента? Я могу убить вас прямо сейчас и получить за это медаль. Конечно, если я, как вы утверждаете, сумасшедший — в таком случае, меня посадят. Но в любом случае, мой дорогой доктор, вы умрете.
Молчание.
— И я вас убью. Я хочу вас убить. Единственное, что меня остановит — немедленное полное и подробное объяснение этой мистификации.
— Почему вы считаете, что это мистификация? — раздался дрожащий голос психиатра. — Это говорит ваше безумие.
— Потому что я знал, как взломать замок. Отобрал револьвер у санитара — легко, как конфету у ребенка.
— Ну конечно. Благодаря стандартному курсу подготовки в спецназе.
— Я слишком силен для человека, пролежавшего полгода в психиатрической лечебнице. Я отогнул прутья оконной решетки.
— Ради Бога, да вы половину времени, что лечитесь, провели в здешнем тренажерном зале! Разве не помните?
Повисло молчание. Затем Пендергаст сказал:
— Вы проделали мастерскую работу. Почти заставили меня поверить вам. Но когда Хелен не поняла моих слов о луне, у меня вновь возникли подозрения. Восход полной луны, который мы встречали вместе, всегда был нашим условным знаком. Это-то меня и насторожило. И когда Хелен взяла меня за руки, я точно понял — это мистифицкация.
— Бога ради, но как вы догадались?
— Потому что кисть ее левой руки по-прежнему была на месте. Один момент в своей жизни я помню настолько ярко, что уверен — ложным это воспоминание быть не может. Случай произошел в Африке, на сафари, во время которого на Хелен напал лев. Тот миг, когда я нашел ее откушенную руку с обручальным кольцом на пальце, так глубоко врезался мне в память, что ничем иным, кроме как правдой, он быть не может.
Доктор молчал. Луна освещала озерцо… С противоположного берега донесся крик гагары.
Пендергаст взвел курок револьвера:
— Я выслушал достаточно лживых речей. Расскажите мне правду. Еще раз солжете, и вы — покойник.
— Как вы узнаете, что я лгу? — тихо спросил доктор.
— Ваши слова станут ложью, когда я перестану в них верить.
— Понимаю. Я-то что получу, если буду сотрудничать?
— Я позволю вам остаться в живых.
Доктор глубоко и прерывисто вздохнул.
— Давайте начнем с имени. Меня зовут не доктор Августин. Я — Грандман. Доктор Уильям Грандман.
— Продолжайте.
— На протяжении последних десяти лет я экспериментировал с нейронами памяти. Я обнаружил ген, известный как Npas4.
— Что это за ген?
— Он контролирует нейроны вашей памяти. Память, видите ли, штука физическая. Воспоминания фиксируются путем комбинации нейрохимических веществ и электрических импульсов — потенциалов действия. Контролируя работу гена Npas4, я научился вычислять нейронные сети, в которых хранятся конкретные воспоминания. Научился управлять этими нейронами. Научился стирать воспоминания. Не удалять — удаление может вызвать повреждение мозга, а стирать. Это гораздо более тонкая операция, — доктор помолчал. — Вы пока что верите мне?
— Вы пока что живы, не так ли?
— Я понял, что моя методика может оказаться очень прибыльной. Под прикрытием психиатрической лечебницы «Стоуни Маунтин» я открыл клинику. В то время как лечебница находится на виду, происходящее здесь строго держится в тайне.
— Продолжайте.
— Люди приходят в мою подпольную клинику, дабы избавиться от ставших ненужными воспоминаний. Уверен, вы можете представить себе весь спектр всевозможных ситуаций, в которых некто станет этого желать. Я стираю воспоминания за плату. Какое-то время я довольствовался этим, но затем исследования привели меня к куда более выдающемуся открытию. Я предположил, что способен на нечто большее, чем стирать воспоминания. Я бы мог создавать их. Программировать новые… Представьте себе потенциальный рынок для такой услуги: за хорошую сумму вам могут дать воспоминания об уик-энде на Кап д'Антиб с голливудской звездочкой по вашему вкусу, о восхождении на Эверест с Джорджем Мэллори или о том, как вы дирижируете оркестром Нью-Йоркской филармонии, исполняющем «Девятую симфонию» Малера.
Пока доктор говорил, глаза его светились каким-то внутренним светом, но стоило ему опять взглянуть на револьвер, как взгляд его померк и стал еще более тревожным.