Д. подумал: Вот сейчас бы и уехать, пока Л. обедает. — И тут же услышал сзади на своем родном языке:
— Извините, я хотел бы переговорить с вами…
Д. почувствовал легкую зависть — даже в такой обстановке, во дворе среди машин Л. держался абсолютно уверенно. За этим человеком стояли пять веков внутрикастовых, беспримесных браков, знатная родословная — отсюда и врожденная непринужденность. И вместе с тем, он — жертва, его преследуют пороки его предков, он связан по рукам и ногам их обветшалыми взглядами. Д. сказал:
— По-моему, нам не о чем разговаривать.
Но он не мог не оценить обаяния этого человека — словно некий великий деятель удостоил его своим вниманием, избрав единственного из толпы для личной аудиенции.
— Меня не покидает мысль, что вы не совсем правильно оцениваете сложившуюся ситуацию. — Л. скептически улыбнулся, понимая, что после двух лет войны его заявление звучит как дерзость. — Я хочу сказать, что на самом деле вы — наш человек.
— В тюрьме я этого как-то не почувствовал.
Л. был в некотором роде цельной натурой и производил впечатление человека искреннего. Он сказал:
— Я понимаю — вы прошли через ад. Я посещал некоторые наши тюрьмы. Сейчас они меняются к лучшему. Но начало войны — всегда самое тяжелое время. И вообще, нет смысла сваливать друг на друга жестокости войны. Надеюсь, вам известно, что делается в ваших тюрьмах. И вы и мы — не безгрешны. Так будет и впредь, я полагаю, пока один из нас не победит.
— Не лучший аргумент для человека, который потерял жену.
— Да, это ужасный случай. Вы, вероятно, слышали — мы расстреляли за это коменданта. Я вам вот что хочу сказать… — У Л. был длинный хрящеватый нос, как на старинных потемневших портретах, которые висят в картинных галереях, ему бы пошла шпага, такая же тощая и длинная, как он сам. — Если вы победите, какая жизнь выпадет на долю людей вашего круга? Вам ведь все равно не будут доверять, ибо вы буржуа. Не думаю даже, что они вам и сейчас доверяют. И вы не доверяете им. Неужели вы серьезно думаете, что среди тех, кто разрушил Национальный музей и уничтожил картины З., найдется хоть один человек, заинтересованный в вашей работе? — Он говорил с пафосом, словно был президентом Академии, воздающим должное заслугам Д.: — Я имею в виду Бернскую рукопись[5].
— Я борюсь не ради себя, — сказал Д. Ему пришло в голову, что, если б не война, они, пожалуй, могли бы стать друзьями. Иногда аристократическое происхождение пробуждает в людях, вот в таких, как это тощее поджарое существо, интерес к наукам, искусствам, желание меценатствовать.
— Я вовсе не имел в виду, что вы сражаетесь за ваши личные интересы, — сказал Л. — Вы еще больший идеалист, чем я. Понимаю, что мои мотивы кажутся вам подозрительными. Мое имущество конфисковано. Уверен, — он грустно улыбнулся, давая понять, что не сомневается в сочувствии собеседника, — что мои полотна сожжены вместе с моей коллекцией старинных рукописей. Правда, у меня не было ничего, что бы заинтересовало вас, разве что один из первых манускриптов «Божьего града» Августина[6].
Этот дьявол-искуситель умел быть привлекательным и проницательным. Д. не нашелся, что ответить. Л. продолжал:
— Но я не жалуюсь. Такие ужасы неминуемо происходят во время войны с тем, что дорого нашему сердцу. С моей коллекцией и вашей женой.
Поразительно, как он не заметил своего промаха! Этот высокий костлявый человек с длинным носом и чувственным ртом явно ждал, что Д. с ним согласится. Он не имел ни малейшего представления о том, что значит любить другое человеческое существо. Его дом, который они сожгли, был, вероятно, похож на музей: старинная мебель, натянутые вдоль стен картинной галереи шнуры в дни публичных посещений. Весьма вероятно, что он знал цену Бернской рукописи, но где ему было понять, что эта рукопись ничего не стоит в сравнении с любимой женщиной. Следуя дальше по ложному пути, Л. добавил:
— Мы оба пострадали.
Неужто этот тип мог хоть на секунду показаться ему другом? Лучше вообще уничтожить цивилизацию, чем отдать власть над людьми в руки вот таких «цивилизованных» господ. Мир в их руках превратился бы в кунсткамеру с табличками: «Руками не трогать». Вместо искренней веры — нескончаемые грегорианские псалмы и пышные церемонии[7]. Чудотворные иконы, кровоточащие или покачивающие головами по определенным дням, были бы сохранены за их необычность — предрассудки занятны. Дай таким волю, они сохранят роскошные библиотеки с древними фолиантами, но запретят печатание новых книг. Нет, лучше недоверие, варварство, предательство, даже хаос. Уж он-то знает — в конце концов средневековье, это его период. Он сказал:
5
Бернская рукопись. — Предметом исследований героя романа была «Песнь о Роланде» — произведение французского средневекового героического эпоса, воспевавшее подвиги франков и среди них графа Роланда в войне с маврами. Грин приписывает Д. открытие и публикацию Бернской рукописи «Песни о Роланде». В настоящее время специалисты насчитывают семь списков поэмы на старофранцузском языке. Среди них Бернская рукопись не упоминается, наиболее ранний — Оксфордский список (относится к 1100 г.), за ним хронологически следует Венецианская рукопись.
6
Августин Блаженный Аврелий (354–430) — христианский теолог. В трактате «О граде Божьем», написанном под впечатлением взятия Рима ордами Алариха в 410 г., ставится проблема диалектики истории, осмысленная мистически.
7
Пышности церемоний в римско-католической церкви, чего не приемлет Д., усматривающий в этом препятствие искренней вере, способствует и так называемое грегорианское пение, введенное папою Григорием Великим в конце VI в. До Григория ритм церковного пения подчинялся ритму текста, на каждый слог приходилась одна нота. После реформы на один слог приходится несколько тонов, что придает пению большую сложность и торжественность.