Я не знала, простила его или стала меньше бояться будущего, но папа вернулся, и этого хватало. Остальное я могла решить потом.
– Гарри… – я всхлипнула и подняла голову, чтобы посмотреть на него. Его глаза были мокрыми. – Он не может ходить в обычную школу, пап. Ты знаешь это? Он всю жизнь был в частной школе, и у него мозг старшеклассника в теле десятилетнего. Нельзя так с ним. Ты же знаешь?
Папа улыбнулся, и на лице появились морщины. Он побрился, даже немного загорел, но все еще выглядел старым – словно время схватило его и побило, состарило. Он вытер слезу с моего лица.
– Знаю, Финикс. И я это уже решил.
Я выпрямилась.
– Перевел Гарри в частную школу?
– Всего полчаса езды от нового дома. Он переведен, все оплачено. На три года, но за это время я должен встать на ноги.
Я не знала, сколько стоила прошлая школа Гарри, но немало. У семьи было плохо с деньгами, и я не знала, как папа смог оплатить три года вот так.
– Как? – спросила я.
– Я продал свой Мустанг. Даже торговаться не пришлось.
– Продал Мустанг? – я звучала ошеломленно. Папа любил машину, даже спал в ней пару раз. Некоторые люди спасли бы фотоальбомы или питомца из огня, а папа – Мустанг. Я не думала, что он продаст ее. Я думала, что его похоронят в ней.
– Еще даже чернила не высохли на документах, – он говорил, будто это были пустяки, но я знала лучше. Это было серьезно. Он продал самую ценную вещь, чтобы его сын смог учиться в хорошей школе несколько лет.
– Спасибо, – я вздохнула. Гарри будет в порядке. Школа будет другой, но того же типа. Летом он был общительным, так что найдет друзей и там.
– Не за что, – папа смотрел на меня минуту, словно ждал чего–то. Но он мог многого ждать.
– Что? – спросила я.
– Тебя больше ничего не беспокоит? – спросил он. – Никто не тревожит?
Я посмотрела на домик. Мы с мамой не помирились, но хотя бы говорили. Не сразу, но я поняла, что не могу злиться на нее, потому что она рассказала мне правду, когда я так долго от нее этого ждала. Она не была виновата, что правда оказалась горькой.
– Думаю, мама будет в порядке, да? Переезд будет сложным, как и для всех нас, но она сильная. Она будет в порядке.
На лице папы появилось изумление.
– Согласен, но я говорил о тебе.
Я переминалась.
– Ох.
– Вот–вот, – сказал он.
– Да, я переживаю из–за того, что будет, – я кашлянула и смотрела на домик. – Это выпускной год, и все меняется. Нужно многое решить.
– Это выпускной год, и я знаю, как ты много трудилась, – папа потирал подбородок, словно отращивал бороду. – Не справедливо будет менять школу и команды в последний год перед колледжем.
Я прикусила щеку изнутри, а не кивнула. Не справедливо, но в планах на жизнь справедливости было мало.
– Потому, если хочешь, семья Эмерсон готова принять тебя на год, чтобы ты закончила школу, – папа вскинул руки, словно сообщил, что я выиграла в лотерее, но я видела, что его радость была наигранной. Он не хотел, чтобы я покинула семью на год раньше, чем мы планировали.
Я минуту обдумывала это. Я могла провести год в той же школе, со своими друзьями, со своей командой. Я могла закончить одну из лучших школ штата, как и планировала. Я могла сохранить это… но покинуть при этом семью.
Они будут близко, но как можно не ужинать после школы с Гарри? Не ощущать запах кофе мамы по утрам, не засыпать от звука новостей из спальни родителей? Я буду скучать по этому? Их стоило бросить, чтобы остаться в той школе?
В начале лета я бы не сомневалась ответить. Я сказала бы да. С Гарри попрощаться было бы сложнее всего, но до остального мне не было бы дела.
Одно лето все изменило. Или изменило меня.
– Ты уже говорил с семьей Эмерсон об этом? – слеза покатилась по моей щеке. Столько всего свалилось, а еще даже солнце не встало.
– Я не могу тут ничего говорить, – папа кивнул на домик. – Это была идея твоей мамы.
– Мамы?
– Хорошая идея, да?
Ком в горле стал вдвое больше. Я кивнула, не могла выдавить ни слова.
– Это да? – папа ждал.
Я хотела сказать да. Потом хотела сказать нет. Решение было важным, и я не знала, что смогу выбирать, пять секунд назад.
– Я могу подумать?
Папа вздохнул, словно обрадовавшись.
– Конечно. Не спеши. Но постарайся решить до первого дня школы.
Я улыбнулась.
– Это я могу.
Он обнял меня. Это казалось таким естественным, словно так всегда было. Я обвила его рукой.
– Что насчет пробежки? Становится все светлее, – он посмотрел на горизонт, где уже подумывало проснуться солнце.
– Повезло, что день простой, – я вытянула руку над головой, потянулась, повторила с другой рукой.
– Не думай, что легко обгонишь меня, – он указал на свои кроссовки, которые были в моде лет десять назад. – Я был быстрее всех в школьной команде. Мой рекорд в забеге на милю так и не побили.
Я закатила глаза.
– Потому что ты закончил школу в классе из пятнадцати детей, и только ты был в команде по бегу в тот год.
Он рассмеялся, как бывало утром Рождества и на днях рождения.
– Мелочи.
Я сглотнула ком в горле. Он не пропал.
– Готов? – я указала на дорожку впереди.
Папа стал бежать на месте.
– Всегда готов.
Хоть я все еще печалилась из–за Кэллама, я рассмеялась. Папа снова шутил, вел себя так, словно его семья существовала.
Я побежала, папа двигался рядом со мной. Мы не пробежали далеко, а он уже задыхался. Мы даже не быстро бежали.
– Мы же всего на милю или две? – он тяжело дышал. – День ведь простой.
Я старалась не улыбаться.
– Одиннадцать или двенадцать. Простой по темпу, а не расстоянию.
Папа застонал так громко, что белка с воплями убежала от дерева у дорожки.
– Это все? – он пожал плечами, словно это были пустяки, но уже вспотел.
Я уже не скрывала улыбку. Я не бежала одна.
– Эй, пап? – я притихла на миг. – Спасибо за все.
Он посмотрел на меня и улыбнулся. Он улыбался всю пробежку.
– Спасибо за второй шанс.
ДВАДЦАТЬ СЕМЬ
Последний день роли вожатой в лагере. Я пришла сюда с ненавистью ко всему, а теперь собиралась уезжать, зная, что кусочек этого меня останется со мной на всю жизнь. Как и тут останется кусочек меня.
Для последней пробежки я встала пораньше, и папа присоединился ко мне, хоть я и говорила, что, если он не мог идти, не хромая, то и бежать не стоило. Но он настоял. Говорил, что нужно было прогнать боль, но это помогало бы от растяжения мышц. Но я была рада обществу. Я скучала по папе, с которым я ощущала, что могла сделать все, и даже если не справлюсь, это поправимо.
Было почти восемь, когда я пришла к шкафчику и достала предметы для поделок. Придумывать. Творить. Больше поделок. Они мне уже снились.
Не хотелось видеть акриловую краску когда–нибудь еще.
Сегодня тема была простой, даже я не могла все испортить. Мы украшали палки для церемонии ночью. Это была давняя традиция лагеря – в последнюю ночь отдыхающие и персонал собирались у костра, каждый вставал и говорил, чему научился за лето, и бросал палку в огонь.
Звучало не очень, но все говорили так, словно это было священным делом. Я не собралась делать палку или говорить, но должна была помочь отдыхающим.
Я схватила пару бутылок клея, фольгу и краски, а потом, хоть мне и не хотелось, несколько бутылок блесток. Я поставила сверху коробку с лентами и пошла к столовой, где было почти пусто после завтрака.
Кэллама не было на его обычном месте за столом. Может, он вел поездку рано утром, может, решил поспать на полчаса больше. Я не знала, увижу ли его. Должна была, да? Мы не могли уехать, не попрощавшись. После всего. От этой мысли мне было плохо.
Он избегал меня, игнорировал эти две недели, и я не мешала. Первую неделю я делала с ним так же. Но мне было все равно, как далеко он ушел с пути, чтобы не пересекаться со мной, этой ночью я с ним встречусь. Чтобы хотя бы попрощаться.
– Ты как шумная племянница Марты Стюарт, – кто–то сел за стол, который я убирала для занятия творчеством. – Поделки еще никогда так не привлекали.
Я заворчала под нос.
– Ты еще не вымер?
– Мир ведь еще кружится? – Этан улыбнулся, и это работало бы на всех девушках, но не на мне.
– Чего надо, Этан? Я занята.
– Кто сказал, что мне что–то надо? Почему я не могу нормально поговорить с тобой безо всяких желаний.