Что-то в этом роде. Прости, что процитировал это творение полностью, а не в конспекте, — он усмехнулся. — Тогда мне это казалось верхом поэтического мастерства и психологической глубины. Как видишь, мне и в голову не приходило, что она не просто ушла, а ушла к кому-то. То есть мелькало такое, когда очень одолевали боль и тоска, но всерьез я не рассматривал этот вариант. Я даже хотел ей послать сию виршу… то-то было бы смеху! Во-от… Но тут мне опять стало хуже, знаешь ли, опять месяц на пределе, еще пять реанимаций… и когда снова очухался, то счел себя не вправе даже таким робким способом навязывать ей тот жалкий огрызок человека, которым стал. Искусственные легкие, искусственные почки, искусственная простата, 73 процента чужой кожи, четыре сращения позвоночника с подсадками донорского спинного мозга… Одним словом, подарочек. Ну, а потом — очень не скоро, я еще почти год отирался по госпиталям… я узнал, что она с твоим отцом, и окончательно угомонился, так она и не насладилась моими достижениями в области литературы… — Ринальдо опять улыбнулся.
Он рассказывал, он купался в ее внимании, ее сочувствии, запрокидывал голову и пил свет летнего неба, но думал о своем. О своем, о чем не мог рассказать ни ей, да и никому. Никому, пока не закончена эвакуация, пока не взорвалось солнце и его вахта не пришла к концу.
Доделывать, переделывать, начинать сначала нам придется еще не раз… Еще не раз… Начинать сначала придется еще не раз… Это писал Ленин, Чари, почти два века назад. Еще не раз… Но, Чари, солнышко мое, вот что я думаю… Начинать сначала можно лишь с людьми, которые понимают, сознают, знают, где была допущена ошибка, и почему эта ошибка не фатальна, и как ее исправлять… Но в периоды, когда мы вдруг уверяемся, что переделывать больше не придется, что делаемое сейчас совершенно правильно и нужно лишь делать это как можно скорее и лучше — тогда мы воспитываем в людях лишь веру, а не понимание, ибо это и быстрее, и проще, кажется более надежным… Ведь тому, кто понимает, надо объяснить, надо убедить — значит, надо быть умнее его, увереннее его, а подсознательно мы не всегда в этом уверены, и в своем уме, и в своей уверенности… а тому, кто верит, можно только приказывать. Прекрасно. Надо верить, любить беззаветно, видеть солнце порой предрассветной… Солнце. Но вот приходится отступать, чтобы переделывать, — и нельзя об этом сказать, потому что вера однонаправлена, она исключает отступление и переделывание. Все перестают верить вообще, и в прежнее дело, и в нынешнее. Наступает апатия. И чтобы избежать ее, не говорим тем, кто верит, о необходимости отступать и переделывать, и начинаем, с неизбежностью начинаем лгать, выдавая отступление за наступление, переделывание — за улучшение уже созданного, скрываемся за словами, за демагогией, и, раз начав, уже не в состоянии остановиться, идем на ложь, на преступление, сковываем себе руки, постоянно боимся, как бы что-то не всплыло, думаем, что все это в интересах дела, а на самом деле заботимся уже не так о деле, как о конспирации… Ах, Чари! Мы поставили во главу угла не своекорыстие, а мораль — и издеваемся сами же над этой моралью. Мы положились почти исключительно на субъективный фактор — и калечим его, увечим, насилуем, как нам заблагорассудится! Преступление… Самоубийство!.. Чари, что это был за мозг! В двадцать втором году прошлого века он знал, что мы способны в борьбе за мелкие, сиюминутные цели к этому прийти, и мучился от такой угрозы, и, как мог, старался ее предотвратить. Уже тогда он называл наши ошибки, наши заговоры в тиши запортьеренных кабинетов «келейно-партийно-цекистскими притушениями поганых дел», это подлинные слова, почитай телефонограммы того времени, я помню наизусть, это не закрытые документы, это опубликовано, и он не бросал слов на ветер… Он писал: мы не умеем открыто судить за поганые дела, за это нас всех и Наркомюст сугубо надо вешать на вонючих веревках, и я еще не потерял, писал он, надежды, что нас когда-нибудь за это поделом повесят… Наркомюст — это так тогда называлась Академия Чести и Права, Чари, а, ты сама догадалась… Нас не повесят, Чари. Просто взорвется Солнце. А оно могло не взорваться… могло, и я мог это предотвратить, но не захотел, и не жалею об этом, потому что уже было поздно. Но, Чари!