В ту ночь я старалась не ждать Дона. Я чувствовала, что мои мысли могли каким-то образом передаться ему и что, почувствовав предательство, он не приедет. Ирония состояла в том, что как я теперь инстинктивно ни была уверена в его виновности, мне хотелось увидеть его, как никогда прежде.
Лежа в постели под покатой крышей хижины, я прислушивалась к дождю, множеством молоточков гвоздившему у меня над головой, чувствуя, как ветер, налетая яростными порывами, сотрясает хижину до самого основания, глядя, как черный квадрат окна то и дело озаряется внезапно и ослепительно. Один раз я встала, и, дрожа, стояла и смотрела поверх макушек деревьев; при вспышке молнии было видно, как густой лес податливо клонится под ветром, словно поле пшеницы.
Я испытывала такое душевное одиночество, с которым не сравнится ничто из пережитого мною потом. Мое странное предательство причиняло мне жгучую, всепоглощающую боль, которая, благодаря многослойному изоляционному покрову, которым с годами для самозащиты обросло мое сердце, было бы теперь невозможно.
Я снова забралась в постель, пытаясь заглушить вскипавшие в горле слезы. Но когда побуждаемая нежной, глубокой привязанностью, существовавшей между нами, ко мне поднялась мама и поцеловала меня в щеку, она была мокра от слез.
— Не плачь, милая, — сказала она с нежностью. — Может, он еще приедет.
— Я не желаю, чтоб он приезжал! — прорыдала я, не удержавшись; когда она отпрянув в изумлении спросила: — «Но почему?», — я была вынуждена солгать; потому, сказала я, что боюсь за него — как он поедет в грозу по этим жутким дорогам, которые размыты дождем и превратились в сплошное желтое месиво.
Когда она, подоткнув мне со всех сторон одеяло, ушла, ложь стала реальностью. Я лежала и думала о действительной опасности, которой грозили эти дороги… после сильного ливня по ним небезопасно ходить, на крутых подъемах ноги буквально разъезжаются под тобой. Хватит ли у него ума остановиться и обождать, пока не пройдет гроза? Но дороги северной Канады не похожи на дружелюбные, многолюдные дороги Англии, где всегда есть по близости если не город, то ферма, до которой можно добраться пешком. Здесь же можно проехать целую сотню миль, и, кроме отвратительной дороги, ничто не подскажет тебе, что ты не первый человек, что проходит этим путем.
Я представляла, как Дон борется со стихией, не желая застрять где-то в затопленных водой дебрях. Сила, с которой ветер обрушивался на хижину, заставляла мое испуганное воображение рисовать мотоцикл, всегда казавшийся мне таким тяжелым и прочным, как нечто настолько хрупкое, что его могло перевернуть первым же сильным порывом ветра. Мне представлялось, как Дон лежит пригвожденный к земле, уткнувшись лицом в желтую глину, и мотоцикл тащит его за собой; я видела, как дождь хлещет над воротом кожаной куртки по его неподвижной молодой шее; слышала сквозь неистовый шум грозы кашель поломанной машины.
Много часов спустя, когда я не меньше сотни раз пережила всю эту сцену, до меня вдруг дошло, что я слышу настоящий звук ревущего мотора. Гроза стихала; ветер лишь угрюмо, словно задыхаясь от спазм, завывал среди деревьев, да равномерно стучал по крыше дождь. Я лежала совершенно неподвижно, во мне боролись облегчение и страх, каждый настолько сильный, что у меня в легких застывало дыхание, когда я услышала на деревянной лестнице тяжелые, усталые шаги Дона.
Он стоял в пустом проеме двери. Тусклый свет занимавшейся за окном зари поблескивал на его черных мокрых волосах, мокром лице и блестящей куртке, с которой струилась вода. Он простоял довольно долго, с трудом переводя дыхание, не зная, сплю я или нет. Его руки устало висели по бокам. Я различала его ссутулившиеся плечи и слышала слабый стук капель, падавших на дощатый пол.
Потом я шепотом позвала его и протянула руку. Он подошел и склонился надо мной, прижимаясь своим холодным лицом к моему разгоряченному лицу. На подушку с его волос стекала вода. Он старался удержать мои руки под одеялом, приговаривая:
— Нет, ты промокнешь, — и тихо смеялся, одной рукой прижимая мои руки, а другой — пытаясь стащить с себя промокшую куртку. Но я вырвалась и, обхватив его шею руками, притянула его к себе — он покорился. Сквозь тоненькую пижаму я чувствовала, как коробится мокрая куртка; меня крепко сжимали его невыносимо холодные руки; его ледяное мокрое ухо прижималось к моей щеке, его губы — к моему плечу… Внезапно во мне рухнули и чувство вины, и сомнения — так раскалывается весной твердый покров замерзшего Саскачевана. Вырвавшаяся на свободу река мчит, унося с собой обломки своих ледяных оков. Такую же упоительную свободу испытывала я теперь, поняв абсолютную глупость одолевавших меня страхов.