— Но позвольте, господин Грейбиш, вас удивляет, что у нас осуждают тех немногих людей, которые обокрали и предали свое государство! И совсем не удивляет, как вас, так и вашего зятя, что у вас, в Эссене например, среди бела дня стреляют по ни в чем не повинным юношам и убивают Филиппа Мюллера.
— Погодите, погодите, Ридль, — воскликнул Грейбиш, — не так круто, право, не надо возводить на меня поклеп, не надо и нельзя! Конечно же, я удивлен, возмущен. Конечно. Я считаю это отвратительным, я ведь мирный человек, и в отношении вас тоже. Но тут я хоть что-то понимаю, демонстрация была запрещена. Полицейские делали то, что обязаны были делать или воображали, что обязаны. Плохо. Мерзко. Но то, что происходит сейчас в Праге, а раньше в Будапеште, зачем это вам? Зачем?
— Чего вы не понимаете? — спросил Ридль. — Я ведь уже говорил. Люди предали свою страну, и это было обнаружено.
— Ах, — вырвалось у изумленного Грейбиша, — вы первый человек из всех, кого я знаю, считающий, что эти люди виновны.
— Зачем бы, спрашивается, их осудили, если они не виновны? — отвечал Ридль.
— Об этом я вас спрашиваю, Ридль, в этом-то вся загадка. Вы считаете, что они были виновны? Вы же знаете, — продолжал он, и лицо его вдруг обмякло, в маленьких глазках проступила печаль, — что на этой проклятой войне я потерял сына. Наверно, потому я возмущаюсь, когда слышу, что кто-то где-то гибнет, что зря льется кровь. Убийство этого мальчика в Эссене, я до ужаса близко принял его к сердцу. Простите меня, Ридль, в общем-то многое мне более или менее понятно из того, что вы рассказываете о восточной зоне. Но этого я понять не могу да и не хочу. По-моему, это приведет к жизни чертовски шаткой, в которой нельзя будет твердо положиться ни на бога, ни на человека. А посему, — заключил он, и смех промелькнул в его глазах, — надеюсь, по возвращении вас не засадят за то, что вы вели переговоры с господином Грейбишем.
— Бог с вами, Грейбиш. Я приехал сюда с неограниченными полномочиями. Да и вообще, что тут общего…
— Вы останетесь в Хадерсфельде, — спросил Грейбиш, вновь переходя на деловой тон, — покуда мы изготовим документацию? Это требует времени. Послать вам моего человека? Или, наоборот, вы пришлете мне своего?
— Я сейчас еду домой, — сказал Ридль, — и послезавтра вас извещу.
Грейбиш простился с Ридлем так же приветливо, как его встретил, только к обеду не пригласил, хотя поначалу и собирался это сделать. По причине, не совсем ясной ему самому.
Складывая в портфель свои бумаги и бумаги Грейбиша, Ридль снова коснулся рукой маленького свертка из Кронбаха. Грейбиш же подумал, что это от их разговора на его лице появилось отчужденное, неприступное выражение.
После совещания Ридль послал шофера Витта взять у его сестры пирог, который она испекла для матери. Вечером они прямо поедут в Коссин. Через два часа он ждет Витта у ресторанчика на большой площади, наискосок от главных ворот бентгеймовского завода.
Он нерешительно бродил по торговым улицам; ему хотелось привезти матери теплую шаль или зимние перчатки, а еще лучше — шерсть для вязания. Намерения скромные, а предложение было столь разнообразным, так огромен был выбор, что сбитому с толку Ридлю почудилось: все сыновья и все матери, все невесты и все дети, родившиеся или ожидаемые, могли бы быть одеты и согреты тем, что имелось в этих магазинах. Там у нас, думал Ридль, не хватает машин, чтобы сделать все необходимейшее человеку. Что касается меня, мне ничего не нужно. Ни к чему особенному я не стремлюсь. Плохо, конечно. Даже очень плохо. Оттого я и не понимаю, почему люди вокруг меня так негодуют, если нет того, что им нужно.
Серьезно и сосредоточенно рассматривал он одну витрину за другой, словно мог прочитать по ним, какого рода счастье и для какого рода людей зависело от приобретения той или иной вещи… В это время стал накрапывать дождь. Через десять минут он уже лил как из ведра, и люди попрятались в подъезды и подворотни. Ридль решил немедленно идти в ресторанчик, где назначил свидание Витту.
Большая площадь перед бентгеймовскими главными воротами была почти пуста. В лужах отражалось серое небо. Сразу стало сумрачно и знобко. В ресторанчике большинство столов тоже пустовало. Ридль, не чувствуя голода, заказал обед и стал пить, не чувствуя жажды.
В дождливом сумраке зажглись фонари, в ту самую минуту, что и вчера. Заблестели лужи. И тут же из главных ворот хлынул людской поток; он непрерывно нарастал, так как толпы вливались в него из боковых улочек.
Теперь в ресторанчике было уже полным-полно. Толчея не раздражала Ридля. Он любил одиноко сидеть среди множества чужих людей. Никто к нему не подсаживался. Напротив, пустые стулья, стоявшие у его столика, передвигали к другим, соседним; от инженера Ридля словно бы веяло духом негостеприимства.