— Кто тебе сказал? Он был один?
— Говорят, один, — ответил Славеев робко.
Вздохнув с облегчением, Караосман снова растянулся на шкуре. Слушая его дыхание, Славеев понимал: то, что случилось с Саиром, причинило Караосману боль, он так его ждал… Наконец, дернувшись, он прорычал:
— Тупица! Надо же — в автобусе задержали! А те, ваши, что делают? Только по плацу снуют!
— Ждут… Очевидно, не верят, что ты уже по ту сторону… Велено спать одетыми, — сообщил Славеев.
— «Не верят»! Чушь всякую порешь. Точно узнай, что знают и что собираются предпринять. Это мне и надо знать, понял? «Не верят»!
— Не верят, Кара. Я специально ходил к дежурному, он намекнул, что, мол, лесорубы где-то тебя видели, но Игнатов их предупредил, они молчат, рта не открывают.
— Иг-на-тов! — произнес Караосман сквозь зубы. — Узнай, когда он отправляется на границу. Точно узнай, какой дорогой пойдет. А тот, кудрявый?
— Ходит везде, во все нос сует. Точно не знаю, но кажется мне, что следит он за мной!
Рашко говорил тихо, и хотя понимал, что в погребе они только вдвоем, но то и дело оглядывался в темноте.
— Сам смотри в оба. Глаза у тебя на что? — Гость как будто засыпал — или Славееву это только казалось, — говорил несвязно.
— Знаю, Кара, знаю! Как бы тебе это объяснить… Все равно что-то вот здесь, внутри, сжимается! Спать не могу.
— Ну-ну, иди. И не думай, а спи.
— Легко тебе говорить, Кара. Только когда хлебну чего-нибудь, могу вздремнуть, а иначе не получается. И то не сон, а кошмар какой-то…
— Выпей чего-нибудь. Но смотри, поосторожнее. Ясно? — Караосман, зевнув, приподнялся.
— Закроешься?
— Да.
Он пошел за Славеевым, бесшумно открыл дверь, подождал, пока тот выйдет, просунул ломик в железные обручи, вернулся и лег, усталый и встревоженный. Подкованные сапоги Рашко протопали по лестнице наверх, дверь хлопнула. Приближалась полночь…
5
Июльское жаркое солнце потонуло в пожаре, разгорающемся за вершинами Белтепе, и в Красново стало еще темнее. Смеркалось. Старики, рассевшиеся на каменной скамье перед корчмой Кирима, подняв головы к небу, зашевелились, собираясь домой. По тропинкам со стороны вырубки потянулся белый поток коз, клубы пыли поднялись над острым минаретом мечети. И люди, и скот чувствовали приближение грозы.
В этот прохладный вечер дверь двухэтажного дома лесника бай Чани распахнулась, на улицу вышли две женщины. Они молчаливо подали друг другу руки и расстались — хозяйка закрыла за собой дверь, а другая женщина, в чадре, высокая и стройная, легкой походкой пошла вверх по улице к западному концу Краснова. Миновав здание общины, она свернула на дорожку, пересекающую маленькую площадь. Пограничники, проезжавшие по мостику — это был конный патруль, — придержали коней, с любопытством посмотрев на женщину. А она продолжала свой путь: перейдя на другой берег, подошла к большому белому дому, огороженному высоким забором, открыла калитку и вошла во двор. Стайка кур тут же окружила ее, но пушистый щенок погнался за ними, распугал, вернулся к ней и, ласково заскулив, принялся тереться об ее босые белые ноги.
— Тш-ш! Ну-ну, Жеп! Уймись! — Женщина, наклонившись, погладила щенка по кудрявой спинке.
Третий год жила в этом доме Асина, жена Саира. Дом был двухэтажный, семикомнатный, с двумя террасами и широкой лестницей. Семь белых труб высились на крыше, как пирамиды. Двор, сад, луга, дом и четыре другие постройки — все это, бывшая собственность Каали-бея, принадлежало сейчас Саиру Курталиеву и ей, Асине.
Все было у этой своенравной красивой женщины: и имущество, и деньги, и, если верить молве, припрятанное золото. Не было только радости. Не было той жизни, о которой когда-то она, ученица Пловдивской женской гимназии, мечтала. За высоким забором в этой каменной громаде, поддерживаемой прогнившими сосновыми балками и обшитой проеденными червями досками, жила она почти всегда одна. Вышивала и все ждала, сидя на восточной террасе, когда хлопнет окованная железом тяжелая дверь. Но не Саира ждала. Его неделями не бывало — скитался неизвестно где, возвращался поздно ночью, валился с ног от усталости. Когда его не было дома, ей было хорошо, — оставаясь одна, мечтала о какой-то другой жизни. Все ей противно здесь, в этом замкнутом мирке, сотворенном когда-то Каали-беем и названном позднее Красновом. В этом селе, разделенном пополам постоянно шумящей Сарыдере и превращенном в военный лагерь, она была чужой. И лишь с одним человеком могла она поделиться своими переживаниями — с медсестрой Наной, приехавшей сюда год назад сразу после института. Эта двадцатилетняя полная жизни, энергичная девушка, всего на год моложе Асины, буквально вытащила ее из тягостной, невыносимой домашней атмосферы, та полюбила ее всей душой.